И вдруг увидел Серёню Генералова. Вернее, сначала увидел коричневую, гладкую, как тюлень, собаку на поводке, которая затягивалась и, сипло хрипя, шла ко мне…
— Ты чего это? С собакой? Твоя? — спросил я, опешив.
— А что, уже нельзя? — спросил и Серёня, заметив мой испуг. — Уже поздно, да? Уже обо мне ходят шлюхи, что я сижу на нарах?
Собака, почувствовав слабину поводка, поднялась и положила свои грязные лапы на мою грудь, а я от неожиданности чуть было не упал, потеряв равновесие.
Я ругал ее последними словами, отряхивая испачканный плащ, а Серёня хохотал. Его жилистое, тренированное тело извивалось, распираемое радостью и здоровьем.
Я никогда не видывал Серёню в таком веселом настроении, и это меня очень смущало. Он говорил, говорил, говорил, изгибаясь в каких-то мягких полупоклонах, откидываясь назад, делая шаг влево, шаг вправо, словно исполнял передо мной какой-то ритуальный танец; руки его извивались в воздухе. Он мне что-то говорил про Север, про Печору, про диковатых местных жителей, а я, ненавидя себя в эти минуты, стоял, как под гипнозом, улыбался, слушая его, похожий на вежливую собаку на поводке… Нет! Собаку он наверняка украл. Она ни при чем! Я был хуже этой собаки. Я даже не вспомнил о ноже, который лежал у меня в брючном кармане. А вся моя громкая музыка на тему мести, которую я до сих пор слышал в своей душе, оказалась всего лишь мышиным жалким писком.
Но еще более страшным и невероятным было то, что Серёня вдруг стал мне нравиться, я даже почувствовал к нему какую-то симпатию, был польщен его вниманием, ощущая в себе до отвращения гадливое желание улыбнуться ему.
Я мучительно искал оправдания себе и, прошатавшись до вечера по городу, придумал слабенькое и не очень убедительное утешение.
При встрече с Лёдиком я рассказал ему о Серёне, добавив со вздохом:
— Ты, Лёдик, прав: голыми руками его не возьмешь — хитрый, гад. Они умеют как-то так говорить, знаешь, как-то вроде бы по-хорошему, вроде бы свой человек… Я даже растерялся.
А Лёдик посмотрел на меня недоверчиво, усмехнулся и сказал:
— Он страха не знает. Это уж будь спок!
Ударил первый морозец, побелел курчавый просвирник, помрачнело небо. В один из таких серых деньков за Серёней приехали. Об этом мы сразу догадались, увидев, как в подъезд вошли два милиционера, а третий, пожилой и неказистый сержант в синей шинели, быстро прошел в конец двора и стал под угловым окном второго этажа нашего дома. Это было окно Серёни Генералова.
Сержант отмалчивался, не отвечая на наши вопросы; он казался нам совсем старым, отвоевавшим войну человеком, зачисленным в милицию случайно.
Мы с Лёдиком стояли так, чтобы нам было видно и окно и подъезд, и ждали, когда же наконец выведут Серёню, и были тревожно возбуждены.
Наверху раздался вдруг стук, хруст и дребезг распахнувшихся рам, и со звоном стекла оттуда, со второго этажа, полетел вниз Серёня, растопырив руки и подогнув ноги в коленях. В мгновение ока он был на земле, упал, спружиня ногами, но тут же, отпихиваясь от жесткой земли руками, поднялся и, согнувшись, помчался так быстро прочь со двора, что ни мы, ни сержант не успели даже опомниться. Сержант потопал за ним в своих сапожищах, на ходу расстегивая кирзовую кобуру. У нас с Лёдиком остановилось дыхание, когда он наконец выковырял пальцами черный пистолет и, не целясь, выстрелил на ходу вслед убегающему за сараи Серёне. Но промахнулся. «Стой!» — закричал он и опять выстрелил. Но Серёни уже и след простыл.