Я знал от его горевавшей и плачущей матери, что он служит где-то неподалеку от Москвы. Я понимал, что ему надо скорее обнять старушку, но он еще успел мне мстительно и горько сказать на прощанье:
— Я все отдам, чтобы вырваться оттуда. Все! Я гибну, понимаешь? Самым настоящим образом. Схожу с ума, понимаешь?
Что Лёдик отдал за это, я не знаю, но через восемь месяцев он демобилизовался из армии и устроился на работу в стройуправление. Но что-то в нем надломилось, он сник и как-то весь примолк, стал скромным, вежливым и, я бы даже сказал, загадочно грустящим человеком, как бы все время стараясь создать у людей хорошее впечатление о себе, одиноком неудачнике. Он старался загадочно и туманно говорить о жизни и, изрядно облысев к тридцати годам, казался и в самом деле многоопытным и бывалым человеком, успевшим многое повидать и пережить за свою в общем-то короткую жизнь.
Но я-то знал Лёдика! Я знал, что, попав в армию, он так испугался ответственности и неизбежного риска, что никак не может отделаться от испуга, прикрываясь маской разочарованного в жизни, созерцательного человека, который исполняет маленькое дело в управлении и которому ничего больше в жизни не нужно, потому что все уже позади, все прошло и ждать уже нечего.
Он сделался красивым и печальным. И стал опять, как и всегда, на кого-то очень похож.
Но наступила пора, когда он вроде бы ожил душою. Это продолжалось примерно года полтора. Он стал всерьез и обстоятельно ухаживать за очень молоденькой, семнадцатилетней девушкой, наивным и милым существом с толстенькими ножками, которая, сидя на стуле или на диванчике, то и дело одергивала платьице, натягивая его на литые и точно жиром смазанные колени, потупливая при этом озорные и хитрые глазки.
— Нет, Леонид Петрович, — говорила она, умиляя Лёдика. — Я выпью только водички, а вы сами как хотите… Пожалуйста, не обращайте на меня внимания, а то я стесняюсь.
Спустя два года Лёдик говорил мне со вспоминательной грустью в голосе, что он отказался от своего счастья, хотя был впервые в жизни близок к нему.
— Впервые, понимаешь, — говорил он, покачивая печально лысой головой, — впервые был влюблен по-настоящему. Я боялся дотронуться до нее! Испытывал трепет перед ней, испуг, восторг — мистика какая-то! Она это чувствовала и, ты знаешь, была тоже влюблена в меня. Не смейся, да! В этом возрасте возможно такое. Я знаю, она пошла бы за меня замуж… Но посуди, дружище, почти шестнадцать лет разница! Мне будет шестьдесят, я буду старым, лысым чудаком, а она еще женщина в соку, ей еще покуролесить, повеселиться надо, глазки состроить и тому подобное… Жениться на молоденькой, — говорил он, по-учительски внимательно глядя мне в глаза, — значит, заранее обречь себя на рогатую корону. А мне эти царские почести ни к чему.
Лёдик Ландышев оставался самим собою, хотя и носил маску стареющего, уверенного в себе, умного человека, который, увы, ничего уже не ждет от жизни, хотя имеет на это полное право — любить, быть любимым.
«Не судьба! — казалось, говорил он своим печальным взглядом. — Не всем же быть обласканным фортуной! Кому-то и крест нести надо».
Прошло еще несколько лет. Наш дом давно уже снесли, и все мы переехали в новые дома на окраине Москвы. Мы на троих получили однокомнатную квартиру, а мои родители комнату. Истфак я свой, конечно, забросил, но зато окончил к тому времени вечерний политехнический, получил хорошую специальность, стал неплохо зарабатывать.
И я совсем потерял из виду Лёдика. Даже стал забывать его.
Но вдруг — узнаю! Лёдик женился. Это сказал мне мой бывший сосед, с которым я случайно встретился на улице.
— Женился, — рассказывал он, то и дело срываясь на веселый тон. — Выбирал, выбирал и выбрал! По соседству с ним бабенка одна с девочкой, как это говорят, мать-одиночка. Я ничего не имею против! Пожалуйста… Но эта была… Я тебе скажу — пробы негде ставить, пьяница и развратница страшная… У нее даже ребенка хотели отбирать из-за пьянства. Мужиков к себе приведет, а в комнате девочка. Что ж это такое за безобразие?! В суд вызывали, ну, и все такое… В молодости была, наверное, красивая! Но какая же красота, если водка? Глаза опухшие, напудрится, сигарету в зубы — вот и вся красота. Как она Лёдика окрутила, никто не знает. Все удивляются, а он вроде бы ничего. Ребенка удочерил, за ней ухаживает. Смешно! Ты бы навестил товарища-то! Они теперь вместе другой раз выпьют и песни поют.
— Лёдик, песни? — с удивлением переспросил я, ошарашенный всем, что услышал.