— Что вы! — восклицал он. — О чем вы говорите! Это все делается по принципу двух интеллигентов. Один у другого спрашивает: «Что ты думаешь о Карпове?» А другой отвечает: «А как тебе нравится шайба?» Вы понимаете меня? Вы гоняете шайбу, я переставляю фигуры… Или наоборот! Нет, не скажите! Каждая работа интересна, если на нее посмотреть как на способ существовать… Я работаю, — значит, я существую, а раз существую — почему бы мне не жить по-человечески? Разве не так? Вот, например, моя работа…
Начинался путаный-перепутаный рассказ о ревизорской работе, сдобренный намеками на любовь чистеньких девочек, баечки о ночных рыбалках с колокольчиком, для которых у него всегда все необходимое было с собой. И в конце концов создавалось впечатление, что Шаблонов и в самом деле счастливый человек, успевающий в процессе, так сказать, работы отдохнуть на берегу речки или озера и поразвлечься с девочками, при этом не забывая основное свое дело, за которое ему платили деньги.
— Ну, о чем вы говорите! Я, конечно, фармацевт, и лекарство любое, самое дефицитное — это всегда в моих силах. Хотя, считаю, надо побольше обходиться без всяких лекарств. А если уж яснее, то я вам лучше взаймы дам сто рублей, чем каким-то, знаете, путем доставать вам какое-то лекарство. В принципе могу, конечно, — мне не откажут. Только не буду этим заниматься, вот в чем дело. В общем-то, знаете, это как один выходит из телефонной будки, а другой спрашивает: «Работает?», а тот отвечает: «Он лучше чем работает — он монеты жрет». Вот я тоже лучше чем работаю. Зачем же мне заниматься темными делишками? Вы бы на моем месте тоже не стали.
Больше всего он любил ездить без финансового ревизора, когда надо было сделать лишь анализ лекарств, не закрывая аптеки на учет. В таких поездках он чувствовал себя совершенно свободным и уходил из дома с ощущением, будто ему предстоит пересечь Великий океан и высадиться на неведомом берегу неведомой страны.
Шаблонов не курил, не пил крепких напитков, испытывая к этому зелью отвращение почти младенческое. Он порой позволял себе лишь стаканчик сухого белого вина или шампанского. Даже за очень бражным, водочным столом никто никогда не уговаривал его выпить, как это сплошь и рядом бывает у нас, никто не упрекал, не обижался на него, словно он был человеком какой-то другой породы, которому просто нельзя пить водки. «Я человек не ресторанный, а скорее буфетный, — говорил он сам о себе. — Мне там всякие селедочки, всякие закуски холодные и горячие не нужны. Я выпил бокал шампанского или вина, и мне хорошо, я уже пьян и весел, а ужинать или обедать я предпочитаю дома. Вкуснее, чем моя жена, никто не умеет приготовить… С какой стати!»
В отъездах он старался избегать столовской пищи, набирая с собой по мере возможности всякой снеди: вареных яичек, котлет или жареного мяса, курицу или домашних пирожков с капустой, аккуратно завернутых в фольгу. Он всегда имел с собой электрический кипятильник, фарфоровую кружку и хороший чай, а то и банку растворимого кофе. В особом чехольчике лежала у него старинная, истершаяся от времени ложечка из серебра восемьдесят четвертой пробы, которой он ел по утрам в буфете сметану, пренебрегая косыми взглядами соседей по столику.
Он всегда был безукоризненно одет, хотя не носил никогда галстуков, предпочитая повязывать высокую шею шелковым платком, в котором преобладал густой синий цвет. Летом в жаркие дни он носил белые рубашки, сшитые на заказ, с широкими, чуть ли не как у кимоно рукавами, туго схваченными на запястьях накрахмаленными манжетами. Подтянутый и стройный, с гибким торсом, он бывал похож в летние дни на заезжего фокусника или поэта. Бородка его и усы были не то чтобы русого, а какого-то золотисто-платинового драгоценного цвета. Большой, широкий в переносице нос, синие щурящиеся глаза, игривая улыбка. Он очень нравился женщинам! А мужчинам внушал чувство неопределенное и смешанное: что-то среднее между ненавистью и уважением.