Едва Чекмарев успел растопить у себя дома печь, как рывком отворилась наружная дверь и в комнату ввалился Каморный, багровый, злой. Никогда еще Чекмарев не видел его в таком возбуждении.
— Что с тобой, Давид? — спросил он строго. — Или, может, лишку хватил?
— Ха, нюхай! — нагнувшись к Чекмареву, все еще стоявшему на коленях у печки, выдохнул Каморный. — Тут и без спирта голова водоворотом пойдет.
— Тогда говори толком, если трезвый, а театр не устраивай! — обозлился Чекмарев. — Или хлебни кружку холодной воды. Успокаивает.
— Что-то случилось? — спросил молчавший до сих пор Куркутский.
— Вот, читайте! — Каморный выхватил из кармана куртки кусок тонкого картона, сложенного пополам, и звонко шлепнул им о стол.
Чекмарев поднялся на ноги, взял картон и, развернув его, увидел несколько слов, написанных печатными буквами: «Шарыпов убил всех товары пополам братом Советы обман. Всем смерт голоду».
Чекмарева словно обдало кипятком. Он даже прикрыл глаза. Вот это удар. Василий Михайлович взглянул на Каморного:
— Где взял?
— С дверей Совета снял. Утром кто-то пришпилил. Все Марково знает. Люди шумят.
— Чья же это может быть работа? — медленно, как бы раздумывая, проговорил Чекмарев и обернулся на стук в дверь.
В комнату вошел Дьячков. У него тоже был взволнованный вид.
— О Шарыповых слышали? — почему-то шепотом спросил он.
— Ты об этом? — протянул ему картон Чекмарев.
Шевеля губами, Дьячков прочитал надпись и кивнул:
— Об этом самом. Жинка кричит, что все правда. Баба, конечно, но… — он сокрушенно вздохнул.
Куркутский долго и внимательно вглядывался в надпись. Лицо его, как всегда, было бесстрастно, и только по тому, как дрогнул картон в его руках, молено было догадаться, что надпись и его взволновала.
— Что будем делать? — спросил Каморный.
— Собрать всех и объяснить, что это провокация! — воскликнул кипевший гневом Чекмарев. — А кто это сделал, того…
— Надо сначала найти того, кто писал, — внешне спокойно сказал Куркутский. — Сейчас люди больше верят этому, — он постучал пальцем по картону, — чем нашим любым словам.
— Ефим же ранен! — напомнил Дьячков.
— А быть может, его ранили, защищаясь, каюры, когда он их расстреливал? — возразил Куркутский.
— Да ты что?! — Чекмарев надвинулся на Куркутского. — Этому веришь?
Он вырвал из рук учителя картонку и хотел ее разорвать, но Куркутский успел его остановить:
— Нельзя! Она нам нужна! Мы найдем, кто писал!
— Как? — разом спросили Каморный и Дьячков.
— Здесь нет предлогов… — рассуждал Куркутский. — Слово «смерть» без мягкого знака…
— Ну и что же? — нетерпеливо спросил Каморный. — У нас в Марково грамотеев раз-два и обчелся. Лучше не напишут.
— Ты в загадки не играй! — рассердился Каморный.
— Писал враг Советов. Им может быть только тот, кого Советы в чем-то потеснили.
— Черепахин! — воскликнул Каморный.
— Черепахин по тундре бегает, — махнул рукой Дьячков.
— Кто же тогда? — Каморный быстро оглядел лица товарищей.
— Зачем гадать, — досадливо поморщился Куркутский. — Надо заглянуть в бумаги Совета.
— Какие бумаги? — не понял Каморный.
Чекмарев пояснил:
— Дела, что от старого правления остались.
После ужина все они направились в Совет. Здание было выстужено, Каморный и Дьячков принялись растапливать печь, и скоро в ней загудел огонь. Чекмарев выложил на стол папку, в которой были подшиты прошения жителей Марково по различным поводам. Куркутский, пододвинув к себе лампу, внимательно прочитывал документ за документом, сличал некоторые из них с текстом на коричневатой картонке. Члены Совета молча, с интересом и нетерпением следили за Куркутским, ожидая результата. Но шло время, а учитель продолжал листать и перечитывать документы. Наконец вся папка была просмотрена, и, захлопнув ее, Куркутский попросил Чекмарева:
— Давай, Василий Михайлович, другую. Тут все документы старые. Давай ту, в которой лежат новые.
Чекмарев открыл стол и достал зеленую папку с перечеркнутым царским гербом. В этой тощей папке были подшиты все дела Совета. Каморный, разочарованный бесплодными розысками Куркутского, безнадежно махнул рукой, почесал свою лохматую голову: