— Да ты што, Василий Михайлович? — раздалось сразу несколько голосов. — Доверяем мы нашему Совету. Другой не будем выбирать.
— Знаем Падерина, Наливая, Кабана! Они наши!
— Чего ты, Чекмарев, Совет и склады мешаешь в одно?
— Мы не дадим грузов, а Совет признаем!
Сколько ни бился Чекмарев, устьбельцы стояли на своем: грузов не давать. Чекмарев видел, что дальше спорить с ними не только бесполезно, но можно, и повредить общему делу, поэтому он сказал:
— Хорошо, грузы мы брать не будем. Они остаются здесь. Упряжки я отсылаю назад в Марково…
— Куда же в ночь? — возразил кто-то. — Темнеет уже.
Собрание затянулось, на Усть-Белую надвигался вечер. Люди после заявления Чекмарева почувствовали себя свободнее, лица потеряли настороженную напряженность, взгляды потеплели. Свою промашку с охраной они пытались загладить заботой о каюрах:
— Завтра утром побегут. Пусть спят ночь-то.
— Ладно, — согласился Чекмарев. — Уедут завтра. А теперь я хочу вам рассказать, как я первый раз увидел Ленина.
— Ленина? Ленина?! — переспрашивали устьбельцы оживленно. — Владимира Ильича?
— Его самого, — подтвердил Чекмарев, и уже больше не было между ним и устьбельцами никакой стены отчужденности.
В доме стало тихо, это была совершенно особенная, светлая тишина. И он начал неторопливо рассказывать.
…Белеющий в темноте фасад Смольного, на котором дрожат блики от костров, пылающих у самого подъезда, у нижней ступеньки широкой лестницы. Ночь. Рвутся к черному октябрьскому небу извилистые языки костров. Грозно уставились в темноту пулеметы.
У подъезда — водоворот людей с винтовками. У каждого на груди большой красный бант. Шум, гуд голосов. Подъезжают и отъезжают автомобили, реквизированные у вчерашних хозяев России, медленно и грузно пробирается к воротам броневик. И сквозь этот многоголосый грохот слышится чей-то громоподобный простуженный бас:
— Чекмарев! Чекмарев! Акула тебя проглоти! Где ты? Чекмарев! — У одной из арок подъезда Смольного появилась высокая фигура моряка в бушлате. На сдвинутой на затылок бескозырке золотом вытиснено: «Голиаф».
От его могучего рыка испуганно шарахнулись в сторону ближние. Кто-то восхищенно сказал:
— Медная труба!
В этот момент к подъезду института подъехал автомобиль с высоким кузовом и зеркальными стеклами. На дверце автомобиля был какой-то графский герб. Из автомобиля выскочил подтянутый моряк, и в это время снова раздался крик:
— Чекмарев!
— Здесь! — откликнулся приехавший и, придерживая деревянную кобуру маузера, легко взбежал по ступенькам.
— Здорово, Шошин! Ну знаешь, Гаврила Кузьмич, и дело мы сейчас провернули! Две типографий будут сегодня печатать…
— Доложишь товарищу Бубнову, — остановил его Шошин. — А сейчас айда за мной, братишка.
— Куда? — остановился Чекмарев. — Мне еще надо разыскать генерала от инфантерии, как его… прячется контра, а товарищ Подвойский…
Шошин приблизил губы к уху Чекмарева:
— Ильич нас ждет.
Чекмарев уставился на друга.
— Врешь!
— Топай за мной.
Они, пробираясь сквозь густой поток людей по коридорам и лестницам, подошли к белой двери, у которой стоял солдат с нанизанными на штык винтовки пропусками. Шошин вытащил из кармана два мятых квадратика бумаги. Солдат на них внимательно посмотрел, кивнул в сторону двери:
— Проходи, — и укоризненно добавил: — Эх, опоздали, раззявы. Ильич-то аккуратность уважает.
Моряки, стянув бескозырки, с виноватыми лицами на цыпочках вошли в кабинет. Ильич прохаживался у стола, накрытого цветной бархатной скатертью, и говорил:
— Вы, посланцы партии, поедете в глубь России, чтобы принести туда пламя революции и зажечь костры восстаний на местах…
Внимательно слушали вождя собравшиеся в его кабинете люди. Их было человек сорок. Это первая группа коммунистов, которых партия и Ленин посылали из революционного Петрограда в далекие уголки страны в помощь местным партийным комитетам. Среди них оказались и балтийские моряки Григорий Шошин и Василий Чекмарев, члены партии большевиков с пятнадцатого года, участники октябрьских событий.
Дальше их жизнь пошла разными путями. Шошин оказался на Урале, Чекмарев — на Алтае, где он формирует отряды красной гвардии, бьется с контрреволюционными бандами. Тиф, несколько ранений приковывают его к постели. Едва оправившись от ран, он снова на коне, в будке паровоза, пешком меряет русскую землю, выполняя приказ партии. И вдруг под Кустанаем кулацкая пуля из-за утла надолго сбивает его с ног. Чекмарев в это время со своим отрядом и при поддержке крестьян-бедняков посылал эшелоны с хлебом в рабочую Москву, в красный Петроград. И вот — тяжелое ранение.