На Вокзальной улице, где жили Суховы, стали приметны дома с заколоченными ставнями. Женщины, старики с темными от горя лицами уходили и уезжали на восток. На покинутых усадьбах пугающе тревожно чернели раскрытые сараи и буйно, ненужно цвели зеленые огороды. Даже на усадьбе Суховых приметно было какое-то запустение: отец потерял охоту подметать двор. В отличие от матери, старик сделался потерянным и беспомощно-суетливым.
Каждое утро, опухший от нездорового сна, он торопливо шагал к уличному радиорупору. Следом за ним выходила Клавдия. Они шли отдельно друг от друга и сходились только на площади у вокзала, где на высоком столбе чернел раструб громкоговорителя.
Здесь собирались люди, нетерпеливо ожидающие последних известий. Клавдия заприметила старуху, странно согнутую в пояснице, и молодую синеглазую женщину в выцветшем берете. Каждое утро сюда приходили еще длинноногий школьник с блокнотом и высокий старик в широкополой шляпе. Этот старик особенно запомнился Клавдии, потому что он всегда охотно по-своему дополнял и разъяснял последние известия. Он слушал радио со степенной важностью. Старуха склоняла голову набок, как больная птица. Школьник старательно записывал названия городов.
Известия шли плохие, были уже объявлены Бобруйское, Новоград-Волынское и Могилевское направления. Немцы рвались к Днепру. Красная Армия отступала в непрерывных кровопролитных сражениях…
С каждым днем все тревожнее и молчаливее становилась маленькая толпа у хриплого репродуктора.
Густой, очень знакомый голос диктора, еще так недавно мирно произносивший: «Внимание, говорит Москва», звучал теперь с особенной сдержанностью. После известий, случалось, передавали духовую музыку, — тогда в тишине маленькой пустынной площади величественно и грозно звучали трубы и литавры оркестра.
В один из томительно тихих и знойных дней было объявлено Смоленское направление. Война, значит, стремительно шла сюда, на восток. Вероятно, поэтому толпа, стоявшая у репродуктора, вся, до единого человека, с требовательным ожиданием обернулась к высокому старику. Но старик не успел ничего объяснить, потому что тут же, вслед за известием о Смоленске, диктор стал оповещать весь мир о неизвестном советском мальчике, которого под Минском закололи штыком на глазах у матери.
Это, кажется, было первое сообщение Советского Информбюро об издевательствах гитлеровцев над мирным русским населением. Клавдия силилась представить, какое лицо было у немца, заколовшего мальчика, и что стало с матерью, но только тряслась от ужаса и гнева.
Закончились известия, объявили следующую передачу. Никто, однако, не сдвинулся с места.
— Значит, ждать нам гостей? — сказал Диомид Яковлевич, с испугом посмотрев на высокого старика.
Старик ничего не ответил, Клавдия услышала только его тяжелое дыхание.
— Да ведь во всякой войне города и села в плен отходили, — внятно сказала горбатая старуха, поднимая желтое, морщинистое лицо.
— Раньше так было, а теперь, видишь вот, убивают, — хмуро проговорила женщина в беретике.
Она стояла в профиль к Клавдии, и та вдруг заметила какую-то диковатую неподвижность ее синего глаза в редких, длинных ресницах.
— На войне как на войне, — проворчал старик в шляпе и хотел еще что-то сказать, но его прервала женщина с кошелкой.
— Идти нам отсюда некуда, — сурово, будто отвечая своим мыслям, сказала она. — У нас тут отцы и деды схоронены.
— А вдруг и вправду убивают? — с тоской сказала синеглазая женщина в берете и даже тронула за рукав высокого старика.
— Да, убивают, — сердито сказал старик. — Немцы начали войну подло и подло ее ведут.
Женщина в берете всем лицом повернулась к старику, и Клавдия увидела, что один глаз у нее был неживой, наверное стеклянный, а из другого, смятенного, блестящего, катились частые слезы.
XVII
Жизнь на Вокзальной явно распадалась. Все больше становилось домов с заколоченными окнами, слухи, один другого противоречивее, ползли с одной усадьбы к другой, третьей.
Только на станции, в солнечной комнатке телеграфа, и на путях, где потемневший песок привычно хранил едкий запах угля, Клавдия чувствовала себя уверенно. Здесь люди работали с молчаливым напряжением, и Клавдия сразу, вместе со всеми, включалась в этот строгий ритм. Не сговариваясь, люди решили работать до последней возможности, до той минуты, когда необходимо будет взорвать все, чем мог бы воспользоваться враг, а потом — уйти, кто куда может…