Потом небо угасало, и ночами на сине-тяжелом горизонте все чаще взрывались и медленно опадали белые немые облачка. Это была далекая и пока еще едва слышная артиллерийская стрельба, та самая, которой не боялась глухая Марья Ивановна.
Теперь уже никого не удивляли немецкие самолеты, пролетавшие над станцией, паровозы давно перестали гудеть тревогу, и каждый мальчишка умел отличить рев нашего бомбардировщика от высокого, срывающегося воя немецких машин. Бои приближались, Прогонная стала прифронтовой станцией.
Между тем рожь за поселком созрела, и теперь под солнцем, с сухим шелестом, почти со звоном, текла золотая река. Наступала страда, урожай обозначился редкостный. По краям необъятного поля слабо стрекотал единственный трактор, кое-где мелькали деревянные крылья жнеек и потные спины лошадей, но всем было понятно, что ржи ни убрать, ни вывезти не удастся.
Хлеб был главным богатством маленького города. Высокий элеватор, доверху наполненный отборным зерном и серебрящийся на солнце, главенствовал здесь над всей местностью. А теперь, едва наступали сумерки, он распахивал свои тяжелые двери. Всю ночь, сталкиваясь в темноте, перекликаясь, переругиваясь, люди торопливо грузили зерно на подводы, и длинные обозы скрытно уползали в поле, на восток. Зерно хрустело под ногами, золотистые струйки его текли по дороге, и днем сюда со всего поселка сбегались куры и озабоченные петухи.
И город и станция, заметно опустелые и притихшие, продолжали жить под неспокойным небом войны обычною своею жизнью.
Клавдия, как всегда, ходила на дежурства, очень не любила сменять Якова, и не хотела уходить от старой невозмутимой Марьи Ивановны, и беспокоилась, что от Павла не было писем. Она старалась отогнать страшные мысли и работала изо всех сил.
И все-таки иногда ей вдруг представлялось, что ничего не было — ни короткой незабываемой ночи на озере, ни прощания у насыпи. «Он вернется», — говорила себе Клавдия, упрямо сводя брови и стараясь подавить тревогу.
Но день шел за днем, писем не было, и Павел оказывался среди тех, о ком говорили: «Как в воду канул». Тоска исподволь нарастала в Клавдии, завладевала ею, настигала в какие-то минуты слабости и отчаяния.
И вот горе обрушилось на нее с неудержимой силой. Это случилось в предрассветный час, в конце смены, когда она сидела одна в душной, затемненной комнатке телеграфа.
Всю ночь она работала старательно и с увлечением. Когда же были приняты и переданы телеграммы, подсчитана касса, сделаны все записи в журнале, Клавдия принялась за уборку комнаты: тщательно протерла жесткие листья фикуса, собрала бумажки со стола, подмела пол. Она двигалась по комнате, лихорадочно ища, чем бы занять себя. И все же настала минута, которой так страшилась Клавдия.
Она села, сложила руки на коленях, несколько минут глядела прямо перед собой и вдруг повалилась головой на стол.
В этой позе ее и застала Марья Ивановна. Добрая старуха так растерялась, что сняла пенсне и пошла к Клавдии с осторожностью, словно по воде.
Та подняла лицо, перекошенное, залитое слезами, и уткнулась в рукав Марьи Ивановны.
— Ну-ну… — пробормотала старуха, ни о чем не спрашивая и только поглаживая Клавдию по волосам.
Клавдия дрожала и судорожно глотала слезы. Скоро она поднялась, оправила волосы, виновато, неловко поцеловала Марью Ивановну и, не сказав ни слова, вышла из аппаратной.
Площадь перед вокзалом была пустынной, ветер закручивал легкие космы пыли, и розовые, слабые отсветы зари лежали на седом булыжнике.
Клавдия постояла на площади, ни о чем не думая, ничего не желая. Она очень устала, жарко горели наплаканные глаза, и звенело в ушах. Именно в этот момент за ее спиной возник мерный звук шагов. Она вздрогнула, оглянулась. На площадь со стороны вокзала, уверенно ставя ногу, входил отряд людей с винтовками. В первом ряду правофланговым шел седобородый, могучий в плечах дед, и рядом с ним Клавдия с удивлением увидела бывшую свою одноклассницу, толстую Нюру Попову — Бомбу.
Прошагав на середину площади, отряд браво повернулся, перестроился, и люди по команде, один за другим, упали на одно колено. Нюра Бомба, вся розовая от усердия, целилась прямо в Клавдию.
Как только командир, невысокий, с парабеллумом на поясе, скомандовал «вольно», Клавдия подошла к Нюре и ослабевшим, ломким голосом спросила: