Петр подошел к Вере, обнял ее за плечи, склонился и прошептал ей в ухо:
— Мы с тобой, Веруша… мы с тобой слишком много потеряли на этой войне, чтобы не верить…
Вера опустила голову еще ниже и вдруг уткнулась в жесткий рукав Петра.
— Ну вот, я и говорю… — Он растерянно погладил ее по голове. — Ты у меня так редко плачешь, а это совершенно необходимо. У нас, случается, даже мужчины плачут… Знаешь, ты устала, я сейчас все устрою.
Он принялся хлопотать — усердно и неумело.
Вера тихонько отвернулась, глаза ее были мокры от слез, но в лице, все еще потрясенном, уже пробивалась, бродила несмелая улыбка. «Милый, с тобой мне не страшно…»
XIII
День отъезда Петра быстро приближался, и Вера старалась совсем не отлучаться из дому. Евдокия сама вызвалась приносить ей дневную норму шитья и уносить готовое белье в мастерскую. Вера шила на своей машине. И еще ей непременно нужно было связать и сшить кое-что и для Петра.
Так и пролетела незаметно за хлопотами и разговорами короткая неделя, и пришел час расставания.
Петр сказал, что уезжает надолго, очевидно до конца войны.
Они почему-то не сумели как следует рассчитать время и пришли на перрон всего за несколько минут до отхода поезда. Прощанье вышло до того коротким, что Вера растерялась и только смотрела на Петра теми самыми «ранеными» глазами, каких он так страшился. Он поцеловал ее и шагнул на ступеньку вагона, потом вернулся и опять поцеловал, очень крепко, и шепнул ей:
— На всякий случай, Веруша… помни меня.
Она кивнула головой и, стараясь улыбнуться, помахала платочком. Рядом с ней безудержно плакала и по-ребячьи шмыгала носом какая-то молоденькая женщина. Это было очень заразительно. Но вот скрылся последний вагон, и Вера, словно в тумане, пошла по перрону, тихо плача, сталкиваясь со встречными.
— Помни меня, помни меня… — шептала Вера, сжимая сумочку.
Она вышла на вокзальную площадь, остановилась. Кончился ее праздник. Снова она будет — как и многие тысячи других женщин — жить надеждой и ожиданием, жить «от письма и до письма»… Но плакать не нужно.
Уже припекало немножко, хоть и было непозднее утро: лучи солнца еще лежали на крышах, и пахло пылью, едва прибитой утренней поливкой.
Впереди был долгий день и одиночество. Вере не хотелось идти домой, по крайней мере сейчас. И она пошла в госпиталь. Как живет без нее четвертая палата — Иван Иваныч, Толя, бедный Бесо?
Через полчаса Вера нерешительно остановилась у подъезда. Не рано ли она войдет в палату? Был ли обход врачей?
Пока она раздумывала, из двери выбежала запыхавшаяся сестра-хозяйка. Она устремилась куда-то во двор и уже на ходу крикнула Вере:
— Здравствуйте, Соколова! Вашу четвертую палату расформировывают, ступайте проститесь!
И Вера испуганно ринулась к дверям. Четвертая палата, ее раненые… как же это так? Торопясь, она натянула на себя бязевую рубаху и взбежала по лестнице.
К счастью, раненые были еще на месте, взбудораженные и погрустневшие.
Она села, как всегда, около Ивана Иваныча, через силу улыбаясь и еще не совсем понимая, какая потеря ее постигла.
— Мы боялись, вы не успеете. Привыкли мы к вам, Вера Николаевна, — сказал Иван Иваныч.
Вера видела, как Васенька серьезно кивнул головой: «Да, очень привыкли», — и Максим глянул на нее слегка испуганно и жалостно.
— Прощальный обед у нас вчера был, — добавил Иван Иваныч. — Фронтовые двести грамм горяченького каждому выдали, врачи приходили, за ручку прощались. Потом остались мы одни, выпили за здоровье друзей-товарищей, которые еще бьются там, на передовой, и… чего греха таить, поплакали, Вера Николаевна. Так-то вот!
Вера не нашла ответных слов и слушала молча, опустив голову. Ивану Иванычу снова не повезло: его направили в Сибирь. А Максима как раз назначили в родную его Рязань! Васенька уезжал под Москву и вскоре надеялся встать на костыли, чтобы отправиться к себе в Пензу. Один Бесо оставался в Москве, его переводили в другой госпиталь. Толя назначен был в часть выздоравливающих бойцов.
Вера записала домашние адреса Ивана Иваныча, Васеньки и Максима. Все пятеро записали адрес Веры.
Потом наступило самое трудное — прощание. Иван Иваныч встал с постели и, держась на одной ноге, обнял ее и троекратно поцеловал: Максима она поцеловала сама. Толя и Васенька долго трясли ей обе руки. Наконец она остановилась около Бесо. Он пристально взглянул на нее и протянул худую руку.