— Куда их повели, бабуся? О чем это вы? — бестолково спрашивала она, заражаясь настроением тревожной напряженности.
— Они у меня внучонка зашибли, горбатеньким теперь растет, — один-единственный внучонок, — а дочку в Германию угнали… Я хоть здесь с ними поквитаюся!
Вера теперь и сама смутно вспомнила, что и вчера и сегодня во дворе и на вокзале говорили что-то о пленных немцах. Она, занятая проводами мужа, не прислушалась к этому внимательней.
Старушка мельком взглянула в растерянное лицо Веры и всплеснула руками.
— Ай не знаешь? Дочка-а, а ведь немцев сейчас через Москву гонят… пленных. Тысяч больше ста, по радио оповещали.
— Где гонят? — спросила Вера, и сердце у нее замерло.
— Да вот тут, по Садовой. Бежим скорее, дай-кось я тебя под ручку возьму! А то ноги-то у меня старые, не несут.
Вера сама взяла старушку под руку и почти поволокла ее, оберегая от людской толчеи.
— Бабуся, а как вы расквитаетесь с ними? Чего же вы сделать-то можете?
— А ничего. Мысленно, дочка, шепотком. Я ведь по-своему, по-старушечьи, располагаю: прокляну! В молитвах прокляну, анафеме предам, чтобы у него, у фашиста, кровь свернулась, чтоб…
Старушка, тяжело дыша, жалобно взглянула на Веру.
— Я, может, на отдельные жилки разорвала бы его своими руками, да ведь… — старушка вздохнула с покорностью, — не велит ничего такого власть. По радио говорили: соблюдайте, дескать, граждане, спокойный порядок.
Обе они устали, когда впереди наконец показалась широкая и людная Садовая. Плотная, неподвижная толпа запрудила тротуар вплоть до самых домов. В открытых окнах, на крышах и даже на фонарных столбах стояли, сидели, висели люди.
Вера поднялась на цыпочки, вытянулась, но все равно ничего не увидела, кроме голов зрителей.
Здесь, где остановилась Вера, у крыльца с каменными львами, шел сдержанный разговор.
Старушка, рассказавшая Вере о горбатеньком внуке, сновала и сновала позади толпы и даже как-то подпрыгивала. Зрелище ее беспомощности и отчаяния было нестерпимо. Вера подошла к ней, взяла за руку и, раздвинув толпу, с такой решительностью протолкнула перед собой старушку, что обе они внезапно очутились впереди и замерли на месте.
Во всю ширину улицы, между двух глухо молчащих людских толп, вяло и нестройно колыхаясь, текла колонна пленных. Люди стояли плотной стеной, смотрели на немцев и молчали. Так был найден единственно нужный, достойный народа ответ: это был приговор, какого жаждала бабушка-горбатенького мальчика.
Вера сразу сердцем поняла и приняла нужность и цепенящую силу этого молчания.
У народа нет слов для вас, презренные, мы казним вас молчанием.
Сперва Вера не различала лиц пленных, а видела только общее колыханье этого потока, мутного, пыльного, ползущего под высоким и ясным небом. Сделав над, собой усилие, она взглянула в лица немецких солдат и без труда встретилась с ними взглядом. Невероятно близкое расстояние отделяло ее от них! На нее, на ее соседей, на дома, облепленные народом, на московское небо смотрели глаза, безразлично белесые и пустые или затаенные.
О, какая безбрежная река злобы текла сейчас мимо Веры! Который из этих солдат стрелял в Леню и убил его?..
Она вся дрожала, так, что у нее стучали зубы, и в ней уж закипали слезы. Но ведь нельзя же было заплакать на виду у немецких солдат! Она выпрямилась, но стала смотреть под ноги пленным.
И вдруг вся эта темная толпа как бы косо приподнялась в воздухе и, заслоняя собой свет, начала валиться на Веру. Она невольно попятилась, вскрикнула, пошатнулась. Все вокруг нее потемнело, она протянула перед собой руки, с ужасом ища опоры. Кто-то поддержал ее за плечи, она сделала несколько неуверенных шагов и почувствовала, что ее сажают на что-то твердое и холодное. Это были, кажется, ступени крыльца, того самого, со львами.
— Вам дурно, гражданка? — донесся до Веры женский голос.
— Да, немного, — сказала Вера, все еще слепая от головокружения. — Это пройдет.
Свет и звуки постепенно возвращались к ней, и скоро она разглядела стоящую над ней немолодую женщину с кирпичным от жары, озабоченным лицом.
— Вы совершенно зря, гражданка, так утруждаетесь. — Женщина доверительно понизила голос: — Небось не напрасно тошнит-то? Поберегли бы себя…
Веру словно ветром подняло на ноги. Бледная, с трудом сдерживая внезапную дрожь, она глядела на женщину широко раскрытыми глазами. И тогда, в мастерской, такая же была с ней дурнота. И еще давным-давно, когда она носила Леню…