В палате вместе с нею лежали женщины-матери. Их был добрый десяток. Увидев, что новенькая проснулась, они наперебой с ней заговорили, и Вера постепенно узнала, что произошло во время долгого ее сна.
Женщины с ее двора принесли подснежники и письмецо, вот этот треугольник из графленой ученической бумаги. И еще они принесли узел с ребячьим бельем, такой большой, что его не приняли и велели оставить для малыша только одну смену и одеяльце.
Девочка у Веры спокойная, темноволосая, толстенькая. Ее уже приносили, чтобы покормить в первый раз. Но доктор не велел будить мать.
— Она голодная! — сразу заволновалась Вера.
— Нет, о нет! — успокоительно сказала соседка Веры, женщина с бледным, тонким, нерусским лицом. — Вы очень устала. Ребенок — хорошо.
Она живо пощелкивала худенькими пальцами, подыскивая нужные слова, большие глаза ее были полны участия. Посмотрев на крошечные часики, она просияла улыбкой и объявила, что через пятнадцать минут привезут «пти» — маленьких. И почему-то с опаской покосилась на женщину, крайнюю в их ряду: та лежала неподвижно, отвернувшись лицом к стене.
Веру положили без подушки, на спину, — так она и проспала половину суток и еще сейчас не решалась повернуться, не зная, как обращаться со своим изломанным, беспомощным телом.
«Какая она?» — думала она о девочке, и все в ней блаженно замирало от ожидания. Чтобы сократить время, она протянула дрожащую руку за письмом и стала читать:
«Милая Вера Николаевна, сердечно поздравляем тебя с новорожденной и вам обеим желаем доброго здоровья. Вера Николаевна, наши взяли Берлин, с победой тебя, дорогая мать! Теперь скоро дождешься мужа и отца…»
Тут стеклянные двери палаты открылись, блеснув на солнце. На высокой коляске, похожие на большие белые конфеты, лежали и дружно, разноголосо пищали новорожденные.
Вере принесли подушку и ловко положили рядом красненького младенца. Девочка собирала на лбу морщинки, таращила глазенки неопределенного, «молочного» цвета, и одна губа, нижняя, у нее почему-то ушла внутрь, словно она ее сосала, Вера со страхом подумала, что у нее неправильный прикус. Она осторожно притронулась к подбородочку, и девочка тотчас же выпустила наружу крошечную розовую губку.
— Озорница, — озабоченно сказала Вера и громко вскрикнула: девчушка, стиснув сосок, энергически зачмокала.
Вера ощутила в груди сладостное, немножко болезненное томление от прилива молока. Теперь ей захотелось непременно развернуть ребенка, посмотреть тельце.
— Нельзя, мамаша, — услышала она за спиной суховатый голос сестры и порозовела от смущения.
— А… а у нее нет на теле… ничего… ну, родимых пятен или…
— Ничего нет. Боже мой! — Сестра заразительно засмеялась. — Ну почему же должны быть родимые пятна? Ребенок крепенький, смотрите, как сосет. Который это у вас?
— Второй, — тихо ответила Вера.
Сестра взяла у нее девочку и привычно положила, почти кинула на согнутый локоть.
Вера проводила сестру пристальным, немного ревнивым взглядом и опустила голову. «Второй…» Мысль о мертвом Лене обрушилась на нее с помрачительной быстротой. Вера была еще очень слаба, все чувства в ней были как бы смещены, беспомощно оголены. И горе, мгновенно возвратившееся, торжествующе накинулось на нее.
И странное дело: радость от первого свидания со своим младенцем и скорбь о мертвом, невозвратимом сыне существовали в ней рядом, обособленно, с одинаковой, казалось бы, силой.
Вера закрыла глаза.
И снова темноглазая соседка заботливо склонилась над ней и оправила простыню.
— Вы очень, очень устала, — повторила она, старательно, с удовольствием выговаривая слова. — Спать, спать…
Вера молча, благодарно на нее взглянула. Говорить она не могла от спазмы в горле, да и что можно сказать?
— Вы — счастливая мать. Я тоже счастливая. Но эта женщина… — соседка сделала испуганные глаза и осторожно указала на больную в углу, которая неподвижно лежала, отвернувшись к стене, — она имела мертвое дитя. Да? Ужасно? Она не может смотреть, когда мы кормим наше дитя. Но спите, спите, милая. Вы имеете счастливая, живая дочка. Да?
— Да… живую… — прошептала Вера, вконец обессиленная и уже сонная.
XX
Потекли долгие больничные дни. Тихое, утомительно-однообразное лежание на койке прерывалось лишь блаженными минутами свидания с младенцами, когда матери, кормя туго спеленатых дочерей и сыновей, бормочут им ласковые, почти бессмысленные слова.