— Бедняга, отняли тебя от матери, не дают молока, — сказал он, поглаживая его холодный нос. Теленок чуть отстранился, а потом опять подошел к Сослану и уставился, не мигая. Сослан вытащил из-за пазухи кусочек хлеба и протянул теленку, но тот сморщил нос и есть не стал.
Холодный ветер с дождем пронизывал Сослана до костей. Ноги его совсем онемели. Решив, что в такую погоду телята никуда не уйдут, он снял свои чабыры, прикрыл ноги подолом черкески и стал растирать их, пытаясь хоть немножко согреться. Но очень скоро телята разбрелись, а некоторые исчезли в лесу.
Сняв чабыры, Сослан не догадался положить их под дерево или хотя бы перевернуть, а они теперь были полны воды.
«Надену их, еще холоднее будет», — подумал Сослан и бросился босяком искать телят.
Ногам было больно, кругом колючие палки, шишки, но Сослану все же удалось остановить телят и вернуть их на прежнее место.
Когда он подходил к поваленному дереву, где оставил чабыры, что-то острое воткнулось в ногу. Он поднял ее и увидел, что вся ступня залита кровью. И не столько от боли, сколько от своей беспомощности и жалости к себе, готов был заплакать. Он вспомнил мать… Сжал зубы, но не заплакал. Сел на мокрую землю, вытер подолом черкески кровь и приложил к месту пореза листок. Рубашку рвать для повязки ему было жалко, он спустил штанину, закутал ею ногу и надел мокрые чабыры…
Так прошел первый день его работы у Добая.
…Все холоднее становится, все ближе зима. Ей хочется поскорее прогнать осень и самой занять ее место.
Телят теперь редко выпускают на пастбище, кормят в стойлах.
Сослан по-прежнему встает чуть свет, помогает пастухам доить коров, ухаживать за скотом, — работает с утра до позднего вечера.
Старый Джансох все так же заботится о мальчике, помогает ему, чем может.
— Э-эх, сын мой, — вздохнув, сказал он однажды, сделав ему перевязку, — трудно тебе, но что поделаешь, ведь помочь я ничем не могу! И все остальные пастухи тоже. Ты не думай, что они вредные, злые. Нет! Все это от большой нужды. Вот я, например, с тех пор как себя помню, работаю на Добая. он все не отпускал меня, обещал расплатиться завтра, послезавтра. Так и годы прошли, а потом уж и идти-то стало некуда… Да и больше и не пытался. Все равно, где умирать! — Джансох печально опустил голову.
— Сколько же тебе лет, дядя Джансох? — спросил Сослан.
— Да лет-то немного, сын мой, кажется, и шестидесяти еще нет.
А Сослану казалось, что старику все сто, — весь согнулся. Сядет — с трудом встает, еле двигается. Даже одежду и обувь он и на ночь не снимает. Да, по правде говоря, в коше все ложатся спать, не снимая одежды. Сослан тоже не помнит, когда раздевался, ведь холод так и лезет под лопатки!
Шубенка у Джансоха коротенькая, чуть достает до колен, ногам его всегда холодно. Лицо у него все заросло щетиной, и только чуть видны нос и губы. Трудно сказать, какого цвета у него глаза, и кажется, что губы его ни разу не тронула улыбка.
Всякий рая, когда нет поблизости никого, Джансох еще раз оглядывается вокруг, достает из-за пазухи кусочек хлеба и дает Сослану.
Уже три месяца работал Сослан у Добая. Домой его не отпустили ни разу. Привезенные Сосланом книги лежат — читать их некогда. Жизнь в коше построена так, что пастухи часто не замечают, когда кончается день и начинается ночь. Поздним вечером, когда все пастухи собираются в коше, от холода и усталости они валятся, как подкошенные, и сейчас же засыпают. А в те дни, когда здесь делают сыр и сбивают масло, племянник Добая, Маулут, ни на минуту не отходит от пастухов, следит, как бы не съели какой кусок. Но старый Джансох, когда отжимают сыр, все же ухитряется хоть маленький кусочек сунуть Сослану.
Каждую неделю Маулут отвозит Добаю огромные корзины с маслом и сыром.
Так проходят дни, месяцы, годы… Одни не выдерживают такого каторжного труда и умирают. У других, подобных Джансоху, жизнь медленно догорает… Зато Добай с каждым годом богатеет.
Тяжело живется здесь Сослану. он тоскует по матери, по отцу, по своим книгам. А мать и не знает, что сын ее ходит всегда озябший и голодный… Кожа на руках и ногах у него потрескалась от холода, ссадины на ногах часто кровоточат. Одежду, которую надела на него мать, Сослан еще ни разу не снимал. И до того она уже истрепанная и грязная, что, кажется, вот-вот разлезется. Обувь, в которой приехал, — износилась, теперь Сослан носит чабыры, подаренные ему Чорой. Хотел было Сослан написать домой письмо — да некому там будет читать, грамотных пет.