Яровой молча улыбнулся. Бондарев вдруг отбросил официальное «вы»:
— Я тебя в наш старый район города веду. К музею памяти… Это мы для самих себя сохранили. Не все гостям показываем. А ты посмотришь. Тебе ведь все понять, увидеть нужно.
Бондарев уверенно шел по узким неприветливым закоулкам. Но вот остановился.
— Что здесь было?
— Первый горком комсомола! Здесь работали, здесь жили. В нем моя молодость и моя старость. Сюда я прихожу, когда мне трудно. За решением прихожу, за помощью. Как к совести своей… Мы его ночами строили. Во внеурочные часы. Сутками спины не разгибали. Без выходных и перерывов. Бывало, от голода в глазах рябило. В войну четыре раза полностью сменился состав горкома. У нас традиция была: каждую новую партию добровольцев возглавлял работник горкома. Уйти-то они ушли, а вот вернуться с войны не привелось. А какие ребята были!
Бондарев умолк. Подошел к крыльцу дома. Присел на ступеньку. Сняв шапку, положил рядом с собой. Он смотрел куда-то далеко, мимо Ярового. Потом тихо встал, надвинул шапку поглубже. Сказал будто самому себе:
— Подремонтировать его надо. Пусть он подольше живет…
Уже молча, ускоряя шаг, Бондарев теми же закоулками вывел
Ярового в центр города.
Утром Аркадия разбудил стук в дверь. Это Бондарев приехал за ним на машине.
— Собирайся по-фронтовому, быстро! — смеялся он, потирая озябшие от холода руки.
«Газик», проскочив Магадан, свернул на узкую боковую дорогу и затрясся на мерзлых выбоинах. Шофер курил, небрежно стряхивая пепел. Машина рыкала, чихала. Ехала, как по стиральной доске.
— Держись, следователь, эту дорожку каждый наш зэк знает.
— Язык не откуси, Игорь Павлович! — хохотал Яровой, потирая ушибленную макушку.
— Этой дорожке клички дали. Одну, зэковскую, — сон стукача, а вторую мы — тещино сердце.
— Еще и наша кличка ей есть, шоферская, — заячий хвост. Хоть и короткая она, но трясучая.
Машина, взвизгнув, вдруг замерла. Потом завыла пронзительно. Шофер задний ход включил. Проскочили яму.
— Этот лагерь, куда мы едем, какого режима? — полюбопытствовал Яровой.
— Строгого.
Через час дорога так измотала пассажиров, что им было не до разговоров. Лишь изредка потирали ушибленные плечи, бока, затылки. И только шофер невозмутимо крутил баранку и даже напевал что-то.
В спецчасти лагеря приехавших встретили просто. Пообещали помочь. И вот уже лысый старичок, которого Бондарев называл Трофимычем, листы дел переворачивал. Очки его вспотели. Он быстро протирал их. Снова углублялся в свою работу. Уже через час громадные кипы папок отгородили его от окружающих. Да он и без того не видел, не слышал их.
Игорь Павлович делал какие-то выписки из копии приговоров. Начальник лагеря, моложавый майор, предложил скучавшему Яровому:
— Хотите осмотреть лагерь?
— Ты в красный уголок его сведи, — не отрываясь от работы, подал голос Бондарев.
— Давайте на другой раз отложим. Может, я полезным буду, помогу чем…
Бондарев улыбнулся:
— Иди, Аркадий Федорович. Мы с Трофимычем через часок тоже освободимся.
Майор открыл дверь перед Яровым. Оба вышли. Расчищенные от снега тропинки петляли между сугробами.
— Вот сюда пойдемте, — майор свернул к каменному бараку. Они вошли в большую светлую комнату. На окнах пестрели цветастые занавески.
— У вас тут по-домашнему, — Яровой улыбнулся.
— Просто зима у нас холодная, длинная. Потому в помещениях стараемся разными предметами напоминать о тепле, о лете. Такая вот лупастая ситцевая ромашка настроение поднимает.
Яровой посмотрел на стену. Она была сплошь увешана портретами. Уголки некоторых обвиты черной лентой. Майор подошел ближе.
— Это история нашего лагеря. Вот этот — первый его начальник. Бывший чекист. Коммунист с девятнадцатого года. Он особым человеком был. И заключенных не словами, своим примером, своею жизнью переделывал. Поверите, когда трассу начинали строить, наш лагерь не только не дал ни одного смертного случая, но и стал первым в крае по результатам работы. Говорят, что за это даже дополнительное питание выделили…
— Как же он погиб?
— Пурга поднялась. А у нас это бедствие — хуже любого. Надо было людей с трассы в лагерь привезти. От участка трассы до Магадана — около семи километров. Да до нас пятьдесят. Машины на нашу дорогу свернули и сели на первом десятке. А дело к ночи. Замерзать стали — двинуться больно. А начальник вышел из машины, глянул — откапывать бесполезно. Снег тут же снова заметает. Вот тогда наш Павел Свиридович и скомандовал всем: «Вылезай из машин, кончай дремать!» Ну и вылезли. Дрожат. К земле гнутся. А он встал впереди колонны и снова скомандовал: «За мной!» Они шли через пургу двенадцать часов. Люди вымотались. Иные в снег валились. Их подхватывали те, кто еще держался на ногах. Охранники несли заключенных на плечах. К концу пути все выбились из сил. Некоторые просили бросить их, чтоб выжили те, кто еще мог идти. Но Павел поднимал обессилевших. Кого приказом, других уговаривал, третьим напоминал о детях. И эти полу-сосульки вставали. Снова шли. Всех привел в лагерь Павел Свиридович. Сотни жизней сберег. Ни один в пути не погиб, не потерялся. А сам вот умер. От скоротечного туберкулеза. Не надо было ему с такого холода, после переохлаждения, сразу в теплую комнату. Следовало выждать, постепенно повышать температуру. Как это сделали зэки. Ни один из них не болел. Начальник за всех один отмучился.
— Скажите, а иного выхода разве не было? Зачем было рисковать людьми? Неужели нельзя было вернуться в Магадан, чтоб пургу переждать?
— В Магадан мог вернуться только Павел Свиридович. Да не пожелал. В городе тогда зэков негде было разместить. А в машинах пережидать пургу — безумие. Через пять-шесть часов замерзли бы все. Это верная смерть. Говорят, в тот раз пурга две недели мела. А машины лишь через неделю после нее откопали. Решение Павла Свиридовича было единственно верным.
— Жаль, что сам не выжил, — вздохнул Яровой.
— Первым во всем труднее. В том числе и выжить…
— А это кто?
— Второй начальник лагеря. Синицын. При нем здесь много хорошего было. Когда в лагерь привезли первую партию воров, а их было более двухсот, все с громадными сроками, он сам с ними работал.
— Тоже старый чекист?
— Конечно. В свое время ловил воров в Одессе. Те его и тут побаивались. Ну и человек был! Все заранее знал: не только что сделано, а что замышляют «фартовые». Умен был!
— Чем же еще отличился?
— Все побывавшие в его руках воры — теперь коренные магаданцы. Он каждого в нормальную жизнь вернул. Половина воров той партии стали прекрасными каменщиками. А эта профессия у нас и сейчас дефицитная. Иные уже солидные пенсии получают. Как кадровые строители.
— А со второй половиною как?
— Тоже неплохо. Бетонщики, столяры, плотники. С такими специальностями им где угодно жить можно. Но и эти остались. А все потому, что по выходе из лагеря им давали общежитие, какое они сами строили. А уже потом, через год-два, каждый получил квартиру. Кто семьями обзавелся, конечно. Сейчас бы вы и не подумали ни на одного, что перед вами бывший вор или грабитель.
— И все Синицын? Его заслуга?
— В основном, да. Он, бывало, до ночи в бараках зэков был. Говорил с людьми. Поначалу, конечно, злой возвращался. Что-то не клеилось. Среди воров были и те, кого после ухода Синицына сами зэки кулаками довоспитывали. За хамство. Крупные воры любят культурные разговоры. Лучше шпаны соображают. Ну а всякие налетчики только дело портили. Так вот со временем Синицын сумел найти подход и к тем, и к другим. Сам Бондарев заочно считал себя учеником Синицына…
— А как погиб?
— Сносили старый дом. Его еще первые комсомольцы строили. И никто не знал, что дети, в те годы они в разведчиков играли, устроили там свой штаб. В этом доме. Трактор тросом стену зацепил и рванул. Все отошли. И вдруг Синицын, как говорят, побелел весь. И к дому рванулся. Стенка дома уже сыплется, а он из-под самых бревен мальчишку выхватил. Отшвырнул от стены. А сам уже не успел. Позвоночник бревном повредило. Умер. На третий день.
— А как мальчишка там оказался, неужели дом не проверили?
— Осматривали. Да только мальчуган в подполе сидел. Шум услышал и вылез. Решил рекогносцировку сделать. Вот и подвернулся, пострел. А у Синицына две девочки остались. Теперь уже выросли. Одна в школе преподает, другая врач.
— А Игорь Павлович? Здесь тоже его портрет.
— Бондарев много лет был начальником этого лагеря.
— А это кто? — спросил Яровой, указав на портрет.
— Это начальник роты охраны.
— Чем он помнится?
— Он, видите ли, особый нюх имел. При нем из лагеря не только зэк, — мышь не могла убежать незамеченной. Прирожденный охранник. Он даже подготовку к побегу каким-то особым чутьем улавливал. И никогда не ошибался. Бывало, пойдет проверять территорию лагеря, бараки, — все лазейки, все хитрости зэков разоблачит. Сидел у нас один, за убийство. Сколько раз пытался бежать! А не удавалось. Все из-за начальника охраны. У того обоняние было обостренное. Он каждого по запаху кожи помнил. Говорил, что у всех индивидуальные потовые и жировые железы.