Победа французов была громкой, но пока ещё не меняла всего положения дел, хотя уж мои-то военачальники прекрасно поняли, что революционная армия теперь серьёзно отличается по своей тактике от той, которую мы наблюдали раньше — они переняли все лучшие черты армии русской, быстро передвигаясь и очень умело используя массирование артиллерии. Можно было ждать серьёзных изменений в ходе войны.
Тем не менее основной моей задачей сейчас было скорее прибыть в Цареград, и я прилагал к этому все возможные усилия. Наконец, я вошёл на борт первого, опытового судна, могущего двигаться и под парусами, и под паровыми машинами — фрегата «Святой Дух». Всего-то за тридцать пять часов этот корабль доставил меня к телу императрицы Екатерины Алексеевны.
Я плакал. Плакал по-настоящему, не в силах сдержать какие-то утробные всхлипы, вырывавшиеся из само́й души моей. Скрыть их я не мог, да и не хотел. Екатерина Великая, как её давно называли в мире, была моей матерью. Я так чувствовал, и ничто не могло уже убедить меня в обратном. Пусть в начале своей здешней жизни я и пытался, отстраняясь, использовать её, но так быстро всё превратилось в настоящую любовь между сыном и матерью, и даже припомнить, что я ощущал до этого, я мог.
Мне было плохо. Всё, что я отодвинуть от себя, мчась в Цареград, заминаясь по дороге управлением и анализом, всё меня настигло. Меня даже тошнило, пусть это-то я вполне мог сдержать. Моим собеседником на почти два дня стал только Гришка. Два взрослых мужчины, при огромной власти и почти абсолютных возможностей, плакали и говорили о своей потере. Вина́ мы совсем не пили: Потёмкин уже напился за дни траура, а у меня спиртное просто не лезло.
Хорошо, что я смог предвидеть нечто подобное и дал все распоряжения ещё в дороге. Власть в наместничестве взяли митрополит Цареградский и Одринский Пётр, начальник канцелярии Потёмкина Попов и мой секретарь Миша Вейде. Триумвират вполне справлялся с текущими делами и сразу же пресёк начавшееся в среде многочисленного ещё греческого населения брожение.
Мы же предавались нашему горю — Мама была одним из столпов европейской культуры, я до сих пор в некоторых делах предпочитал прятаться за её спину, прикрываться её мнением. Она вела обширнейшую переписку со всеми более или менее значимыми фигурами в континентальной политике. Под её попечением находились многочисленные музыканты, поэты, актёры. Её заботами было открыто три девичьих общества, где воспитывалось уже более двух тысяч дочерей представителей всех сословий царства. В конце концов, она была прекрасной матерью, женой и бабушкой, которую любили и уважали все члены нашей царской семьи и даже её зятья.
Пусть она ушла счастливой, смерть её была быстрой и лёгкой, но всё же для нас, оставшихся на земле, её кончина была трагедией. В Цареграде и ближайших провинциях слух об уходе матриарха русской политики уже вызвал огромную печаль, даже страх перед будущим. Надо было прекращать лелеять свою боль и возвращаться к работе — интересы государства требовали. Империя нуждалась и во мне, её царе, и в Потёмкине, одном из важнейших элементов управления.
Маму надлежало упокоить в Исаакиевском соборе Петербургской Усыпальницы Славы, где решено было погребать всех русских правящих персон. Таково было завещание и само́й Екатерины Алексеевны, не желавшей лежать рядом с бывшим супругом, похороненным в Петропавловской крепости, а, напротив, собиравшийся обрести последний покой подле Потёмкина. Был издан мой манифест, объявлены траурные мероприятия. Я вместе с Гришкой сопровождали Маму в её последнем пути.
Казалось, весь Цареград и окрестные области провожали нас под колокольный перезвон. Люди стояли на улицах, площадях, балконах, крышах домов и молчали — Маму любили. При отплытии тысячи жителей стояли на коленях, прощаясь с императрицей. Такое невероятное уважение заставило несколько слезинок вытечь из моих глаз, а Потёмкин едва снова не запил.
Похожее было и в Варне, Олицине, Корсуни, Корчеве, куда мы заходили по дороге, а уж что было в Екатеринодаре, где была последняя остановка на морском пути. Туда прибыли сестрички, а вместе с ними все важные люди монархического мира. Понятное дело, правители воюющих государств не могли бросить всё, но зато уж всяческих аристократов было столько, что на продолжительное время именно город, который Екатерина Алексеевна так любила, стал истинной столицей Европы.