- Это был замечательный человек, - ответил он наконец. - Да и на что тебе его имя? Настанет день, и он сам назовет себя...
Гостем, имя которого так страстно желал узнать Байрам, был товарищ Коба.
Глава одиннадцатая
Когда старый бакинский рабочий Григорий Савельевич Смирнов бежал из тюрьмы, он постарался изменить наружность: отрастил себе пышную бороду и усы. Все же и теперь ему приходилось соблюдать строгие правила конспирации.
Попадись он в руки полиции, Сибири не удалось бы миновать. Поэтому партийные друзья устроили его в городе на маленькую мебельную фабрику, за которой не велось тщательного полицейского надзора.
На мебельной фабрике Смирнову не понравилось. А особенно - люди. Григорию Савельевичу казалось, что всем им - и мастерам-краснодеревцам, и столярам, и упаковщикам - свойственны только узкокорыстные интересы: они думают только о личной выгоде, о борьбе за лишний пятак. Они были глубоко безразличны к общественным вопросам, к судьбам родины, которые так волновали Смирнова. Как ни приглядывался он, а не мог найти здесь своих единомышленников.
Работа на промысле была куда труднее и грязнее, но там все было привычное, родное.
Смирнов сблизился с нефтяниками. Внешне нелюдимые и хмурые, они на самом деле были куда общительнее и жизнерадостнее всех, с кем судьба когда-либо сталкивала Смирнова. Их бескорыстие, склонность к самопожертвованию во имя общего дела, понимание своих классовых задач, широта натуры - вот что привлекало Смирнова.
Он и сам был таким человеком - самоотверженным, щедрым, решительным - и поэтому так томился своим теперешним положением.
Но конечно, внешне Смирнов этого не показывал. Вставал рано, пил чай, во время приходил на работу, аккуратно строгал доски, но делал это без видимой охоты. Он старался ничем не отличаться, не обособляться, вынуждал себя смеяться и балагурить вместе с другими. Но его натуре претило многое, что столярам на фабричке казалось хорошим. Случалось, например, что хозяин расщедрится на несколько рублей бешкеша. Сейчас же посылали кого-нибудь из учеников за закуской и вином, садились в круг во время обеденного перерыва, ели, пили, веселились, поминая при этом добрым словом щедрого хозяина.
Единственными отрадными часами были тайные встречи с руководителями партийной организации. Когда он видел Мешади Азизбекова, Алешу Джапаридзе, Степана Шаумяна, Ваню Фиолетова и других товарищей, Григорий Савельевич чувствовал себя в родной среде.
Сегодня Смирнов особенно торопился: он знал, что на собрании должен быть Ханлар Сафаралиев, любимый его товарищ и друг - нефтяник. За годы, пока Смирнов просидел в тюрьме, Ханлар из молодого рядового революционера стал настоящим вожаком на промысле. Смирнов гордился Ханларом и искренне любил его. Да и как было не любить этого красивого, статного парня с горящими, умными, веселыми глазами, готового жизнь отдать за дело революции.
Смирнов и Ханлар особенно сдружились в незабываемые дни конца 1904 года. И теперь у Смирнова, когда он вспоминал грандиозные события всеобщей стачки, рас. прямлялись плечи и разглаживались морщинки у глаз.
В память Смирнову врезался день, когда он проводил собрание на одном из нефтяных промыслов Биби-Эйбата.
Он шел туда через весь город, высокий, плечистый, в рубахе и просторном пиджаке, едва сходившемся на его могучей груди.
Еще с вечера над городом бушевал шторм. Огромные волны взбешенного Каспия с неистовой яростью хлестали голые камни прибрежных утесов. Узенькие переулки, тесно застроенные домами, пронизывал холодный, влажный ветер. Над площадями и улицами, над всей громадой города стояли свинцовые тучи, и небо слилось с морем. Норд как будто дополнял картину тревоги, охватившей Баку город нефти и легендарных богатств. На заводах и нефтяных промыслах, в мастерских забастовало более пятидесяти тысяч рабочих.
Угрюмо маячили высокие кирпичные трубы, уже не коптившие черным маслянистым дымом. Умолкли гудки, еще не так давно прорезавшие предрассветную тишину пронзительным призывным ревом. Погасли топки котлов. Замерли станки. Остановились маховые колеса.
Остановилась даже городская конка, - не громыхали по кривым улочкам и не лязгали на поворотах маленькие, игрушечные вагоны.
Магазины и лавки были закрыты. Уличные цирюльники не зазывали клиентов. Не расхваливали свои товары продавцы липких сладостей. На Телефонной, на Ольгинской, на Большой Морской в особняках, где жили промышленники и высокопоставленные чиновники, городская знать, были наглухо закрыты ворота.
Казалось, жизнь замерла за толстыми стенами каменных домов, за узкими сводчатыми подворотнями, за окнами, занавешенными шелковыми шторами.
Пустынно было на улицах. Только цокали, ударяясь о камни мостовых, копыта коней: это казачьи разъезды патрулировали центр города.
От встреч с казаками Смирнов уклонялся, сворачивал в переулки. Но чем ближе он подходил к окраинам, тем резче менялась картина.
От Баилова к Биби-Эйбату шла рабочая демонстрация. По тускло поблескивающему булыжнику мостовой, по дороге, покрытой нефтяными лужами, перегороженной трубами нефтепроводов, тесными рядами шагали мастеровые в низко надвинутых на глаза папахах и кепках, промысловые рабочие - в одежде, пропахшей нефтью. Шли портовые грузчики, шла городская голь, амбалы носильщики тяжестей - с паланами* за плечами, шли ремесленники в фартуках. Дружно шли азербайджанцы, русские, армяне, лезгины, грузины. Слышался разноплеменный говор.
______________ * Палан - приспособление для носки тяжестей.
На окраинах бурлило.
Революционные прокламации большевиков передавались из рук в руки. Их читали на промыслах, на буровых заводах, фабриках, в судоремонтных мастерских, на электростанции. На буровых площадках, на улицах, в бараках возникали митинги. И всюду в эти дни массы шли за большевистскими агитаторами - в Балаханах и Сабунчах, в Сураханах и в Черном городе.
Когда Смирнов пришел, просторное помещение низкого барака было битком набито. На полу, на скамьях, на нарах, на подоконниках сидели люди. Все старались сесть поближе к Смирнову, чтобы получше расслышать его слова.