- Мама, - сказал он, - ты иди, ложись. А утром пораньше разбудишь меня. Я поеду на промыслы.
Селимназ плотно закрыла за собой дверь, и только после этого начался настоящий рабочий день, или - лучше сказать - началась рабочая ночь Азизбекова.
Глава тридцатая
Утром, войдя в спальню, чтобы разбудить сына, мать увидела несмятую постель. Она прошла в кабинет и остановилась удивленная, Мешади, не раздевшись, сладко похрапывал на диване. Повидимому, он заснул за чтением. Толстая книга в голубом переплете, выскользнувшая из рук, лежала на полу.
Не зная, как быть, мать долго стояла у дивана и, вздыхая, глядела на сына. Она не решалась разбудить его. Ведь он проработал до рассвета за столом, улегшись на диван, читал до тех пор, пока сон не одолел его, и книга не выпала из рук.
Наконец, решившись, мать положила ему руку на грудь.
Мешади сразу раскрыл глаза.
- Что? Я уже опоздал? - в тревоге спросил он.
Не прошло и пяти минут, как он, не повидав ни жены, ни детей, которые еще спали, выбежал на улицу и сел в пролетку знакомого извозчика Алимердана.
-Поскорее в Балаханы! - -сказал он.
Солнце поднялось уже довольно высоко, когда Мешади доехал до промысла. Было тихо и душно. Утомленные лошади, меся копытами липкую грязь, медленно продвигались по заболоченной дороге. От поблескивавших на солнце луж пахло нефтью и серой. Извозчик сердито хлестал лошадей, которые настолько выбились из сил, что едва тянули пролетку, увязавшую в грязи по самые втулки колес. Наконец они остановились.
- Куда прикажете дальше везти? - обернулся извозчик к седоку.
Но Азизбеков уже спрыгнул с пролетки на сухую тропку и, указывая рукой на низенькое, приземистое строение, сказал:
- Я буду здесь, в Народном доме. Выведешь лошадей из грязи. Дашь им отдохнуть и вернешься в город. А потом заедешь за мной сюда к девяти вечера.
Народный дом помещался в одном из таких же низеньких, невзрачных бараков, где жили рабочие. Он стоял у дороги, которая превратилась в болото, после того как неподалеку ударил нефтяной фонтан.
Во время своих частых приездов Мешади, по обыкновению, обходил промыслы, заглядывал на буровые и подолгу беседовал с хлопотавшими у скважин нефтяниками. А когда случалось приехать вечером, он заходил в жилые бараки и вступал в оживленную беседу с окружавшими его рабочими.
Здесь не было ни одного человека, который бы не знал Азизбекова. И эти люди, жившие в ужасающей нищете, обитавшие в убогих и сырых бараках, носившие грязные лохмотья, всегда были рады Мешади.
Рабочие видели у себя и других молодых людей, в крахмальных воротничках и новых чистеньких костюмах. Все они называли себя социалистами или либералами. Но эти франты не могли расположить к себе рабочих, хотя и являлись иногда с водкой и с закуской, чтобы выпить вместе с рабочими и потом часами красиво говорить о дружбе и верности долгу. Однако при первом же испытании эти "социалисты" шли на попятный, а порой - и нередко - открыто предавали рабочих.
А Мешади уже не раз доказывал, что в дни тяжелых испытаний рабочие могут положиться на него. Он, не страшась, шел к хозяевам с требованиями рабочих.
Рабочие помнили, как Мешади однажды сказал про бакинского губернатора князя Накашидзе:
- До тех пор, пока власть находится в руках таких скотов, вам, товарищи рабочие, не видать светлых дней... Обойдя мазутные лужи, Мешади вошел в узенький полутемный зрительный зал Народного дома. Так же, как и на Баилове и в Сураханах, азербайджанские актеры изредка давали здесь спектакли. В выборе репертуара им неизменно помогал Азизбеков.
- Запросы рабочих вам известны лучше, чем нам, - говорили сами актеры.
- Художественное слово острее меча, - отвечал он, - И если вы хотите возбудить в зрителях ненависть к несправедливому общественному строю, ставьте "Ревизора" Гоголя, "Приключения скряги" Ахундова. Пусть рабочие увидят своих врагов в смешном, неприглядном виде. В наше время голые проповеди потеряли смысл. Следуйте во всем жизненной правде.
Актеры с интересом слушали Азизбекова и задавали ему множество вопросов:
- Почему наши писатели не пишут о рабочем? Почему они не пишут так, как Максим Горький? Мы хотим, чтобы мусульманские рабочие видели на сцене и таких людей, с которых они могли бы брать пример. Но где такие пьесы? Почему в литературе мы не видели передового рабочего?
Азизбеков никогда не оставлял подобные вопросы без ответа:
- Максим Горький пишет о рабочих потому, что он сам вышел из гущи трудового народа. Он навсегда связал свою судьбу с судьбой рабочего класса. Он чувствует силу русского рабочего и искренне любит в нем истинного героя. А у нас, у азербайджанцев, еще нет такого писателя. Азербайджанский рабочий только-только вступает на арену общественной борьбы. Но и у нас вырастут талантливые писатели, близкие рабочему классу.
Войдя сейчас в Народный дом, Азизбеков вспомнил свои разговоры с актерами о будущем искусстве, о новых пьесах, о рабочем классе и для рабочего класса. Он весело подумал: "Все будет. Будут у нас и хорошие пьесы и замечательные театры. Будет у нас своя рабочая власть. Мы завоюем ее..."
У входа в кабинет директора Народного дома внимание Азизбекова привлекла афиша, написанная крупными буквами. Он остановился перед ней. Сегодня вечером, после собрания, - как возвещала афиша, - должна была состояться постановка одноактной пьесы "Нефть".
Азизбеков пробежал глазами афишу от начала до конца, но не нашел фамилии автора пьесы. Повидимому, автор пожелал остаться неизвестным.
"Кажется, нашелся, наконец, писатель, которого искали наши актеры", радостно подумал Мешадибек и толкнул дверь в кабинет.
По кабинету прохаживался незнакомый ему худой и долговязый человек в пенсне.
- А где директор? - спросил Мешадибек.
Человек в пенсне (это был уже известный читателям Ахмед Саиль эфенди) смерил Азизбекова холодным взглядом и ответил на стамбульском диалекте:
- Не знаю. Он не сказал. Никто не знает, куда он делся.
Азизбеков молча покинул кабинет и, выйдя из Народного дома, направился по тропинке к нефтяным вышкам.