— Нет! — громко закричала она и вскочила, не в силах отвести взгляда от лица умирающего. — Этого не может быть! Это…
Волна понимания нахлынула на нее, снова приводя в чувство, и то, что толь-ко что было одним из величайших кошмаров, опять превратилось в искусные декорации. Не в силах сдержать слезы, она отвернулась от глаз Виталия, потрясенная боль и укор в которых были такими реальными, и опустила веки, вытянув к полу руки с растопыренными пальцами…
…и, открыв глаза, увидела нависшее над ней лицо Евсигнеева — огромное, налитое кровью и страшное. Его рот был раскрыт, и она сморщилась от отвратительного кислого запаха, ударившего ей в нос. Алексей навалился на нее, торопливо возясь с замком «молнии» на ее брюках.
— В этот раз ты мне дашь!.. — задыхаясь, бормотал он, с треском раздирая «молнию». — Дашь, сучка мокрая!.. Щас я тебя так вдую!..
Почувствовав его пальцы, Алина закричала, шаря в полумраке распростертыми руками, но ничего не подворачивалось под них, ничего… Но ведь должно было, должно!
Конечно должно было! Потому что это уже происходило — и происходило иначе, а это, несмотря, что ужас и отвращение настолько реальны, и реальные его омерзительные пальцы, все же это…
Не раздумывая больше, Алина вскинула руки и всадила большие пальцы Евсигнееву в глаза, с отвращением почувствовав, как ее ногти пробили что-то упругое и погрузились во влажную липкую глубину глазниц. Дико взвыв от боли, Алексей дернулся назад и повалился на спину, суча ногами и прижимая к глазам ладони. Теперь у нее была возможность сбежать, и она сделала это немедленно, отгородившись от кричащего человека опустившимися веками.
Реальности сменялись одна другой, летели на нее и сквозь нее, и едва она с усилием покидала одну, как ее тут же с легкостью швыряло в следующую. Лешка для начала ограничился лишь особняком, поворачивая ситуации и так и этак, то одной гранью, то другой, и она скользила по этим граням, как скользит капля воды по вращающемуся ограненному драгоценному камню, и где-то внутри этого камня притаился его безумный создатель, следя за чистотой граней и глубиной цвета. Он пока не давал особую волю воображению и не демонстрировал своих полных сил, и Алину, помимо ужаса, не покидала жуткое ощущение, что Лешка еще только разминается, чтобы вызвать к себе интерес. Она ничего не могла сделать — могла только просыпаться, чтобы тут же заснуть снова, но это удавалось далеко не сразу и далеко не сразу она отделяла один сон от другого и сбегала из него, и каждая из лже-реальностей успевала искупать ее в абсолютно реальной боли и реальном ужасе, и соскальзывая с очередной грани, Алина не понимала, как до сих пор еще умудряется сохранять относительно здравый рассудок. Одно дело — осознать себя во сне, и совсем другое — осознать себя в сотнях снов… спать и видеть сон, что ты видишь сон, где ты спишь и видишь сон о том, как ты спишь и видишь…
Ее убивали и она убивала, и падала на железные прутья ограды, и окуналась в разъедающую кислоту, и душила Свету на кухне, и вонзала нож Ольге в горло, и повисала на пробивавшем ее тело пере алебарды, и чувствовала тупой удар, когда ей пробивала голову пуля, выпущенная Евсигнеевым, и тут же разбивала боулинговым шаром его лицо, и смотрела в глаза Виталию, с улыбкой перерезавшему ей горло, и всаживала топор в позвоночник Олега, и секунду спустя Олег перебрасывал ее через лестничные перила третьего этажа, и она топила Марину в бассейне, а мгновением позже падала туда, и это снова оказывалась кислота, а потом мучительно мерзла в морозильной камере наедине с заиндевевшими искромсанными трупами, а потом на нее набрасывался Борис и по-волчьи вцеплялся зубами в шею, и тут же она подкарауливала его в полу-мраке за углом, чтобы сделать то же самое, и Света набрасывала ремень ей на шею, а потом то же самое делал Жора, которому она после этого простреливала голову, и Ольга, ухмыляясь, отпускала ее руку, отправляя в короткий полет, и Петр с безумными криками гонял ее по коридорам особняка, и она сидела, притаившись, среди экспозиции трупов на лестнице, и опять Виталий убивал ее — снова и снова, чаще всех — и в автобусе, и в ванной, и в постели, и в столовой, приговаривая с усмешкой: «Ты была права, рыжик, убийца не обязательно должен быть в единственном экземпляре!» — и она умирала — снова и снова — и просыпалась — снова и снова, и был ужас, и была боль — бездна боли, и она погружалась в нее и выныривала снова с разрывающимися от крика легкими и бешено колотящимся сердцем — и вдруг все кончилось, и Алина упала на стул — обессиленная, измученная, стучащая зубами от беспредельного напряжения, и мягкий свет лег на ее уставшие смотреть и открываться глаза, и где-то рядом безмятежно звучал французский шансон, журчал искусственный водопадик, и Лешка, сидевший напротив, за столиком, приветливо ей улыбался, покачивая головой в такт музыке.
— Передохни, — участливо сказал он и пододвинул к ней бокал, полный темного вина, и Алина, схватив его, выпила в несколько глотков, как простую воду, и в ее голове мягко стукнуло, и улыбающееся лицо перед ней покачнулось и стало еще более четким. Вино оказалось приятным, чуть терпковатым, с мускатным вкусом.
— Где остальные? — хрипло спросила она, отодвигая пустой бокал, и Лешка покачал головой. На его лице была легкая досада.
— Слушай, ну чего ты уперлась, а?! Хочешь еще попутешествовать? Ты, очевидно, не понимаешь, что еще пара таких полетов — и твой мозг и сердечно-сосудистая система там просто взорвутся! Ты хочешь умереть, как умер Кирилл? Знаешь, мне кажется, я понял, зачем он взял тебя с собой. Ты умеешь просыпаться — ты отлично умеешь просыпаться, если захочешь! Сукин сын что-то чуял — наверное, у него были чертовски нехорошие предчувствия насчет предстоящего опыта, и он прихватил тебя в качестве запасного аккумулятора, чтобы безболезненно свернуть реальность и успеть удрать самому. Ведь один раз ты даже чуть не прорвала его мир. Но я сильнее, чем Кирилл, малышка, я теперь намного сильнее. Ты можешь раздирать мои реальности, но от меня ты никуда не денешься! Так что, может, уже хорош брыкаться-то, а? И тогда больше никаких кошмаров — только славный, чудесный мирок. Я постараюсь устроить, чтоб он был настолько чудесен, что ты не захочешь осознавать, что это сон, обещаю. Хочешь еще бокальчик?
— Где остальные?! — тяжело повторила Алина, с трудом выговаривая слова. Прожитые миры до сих пор мелькали у нее перед глазами — миры, каждый из которых хоть на несколько секунд, но казался истинным и настоящим. Лешка прищелкнул языком и склонил голову набок.
— Слушай, ты такая зануда! Какая тебе разница?! Они о тебе и не вспоминают, уверяю тебя! Им хорошо, они счастливы…
— Разумеется, ты ведь отослал их в те жизни, о которых они мечтали, где живы их близкие, где они не совершали ужасных ошибок, поступков… но это все-го лишь сон!
— Для них больше нет. Для них это жизнь — настоящая жизнь, моя сладкая! — Лешка устало вздохнул, точно изможденный дневным трудом работяга. — Это ты ко всему придираешься, а они — ребята сговорчивые. Я спрашивал каждого — честно спрашивал — довольны ли они, и все ответили утвердительно. Так что…
— Все равно это сон! — упрямо сказала Алина, сжимая и разжимая пальцы и скребя ногтями по столу. — Они не смогут видеть этот сон до конца жизни.
Лешка усмехнулся.
— Смотря, какой длины будет эта жизнь!
Алина, взбешенная, хотела было наброситься на него, но не смогла сдвинуться с места. Руки и ноги не слушались, словно ее парализовало, и когда она с трудом подняла голову, то ее взгляд уперся в насмешливую и в то же время удивительно обаятельную улыбку.
— Не стоит давать волю эмоциям, Аля, поверь — это лишнее. Скоро тебе будет совершенно все равно — где твои сосонники, что с ними…
— Никогда!
— Как говорил персонаж одного фильма, громкие слова потрясают воздух, но не собеседника! — его улыбка подернулась легкой меланхолической печалью. — Знаешь, в самом начале большинство из твоих друзей говорили то же самое, горделиво выпячивали грудь, и глаза их метали молнии. Но это сразу же сошло на нет, когда я показал им, что умею создавать не только ад. Психология контраста.