Виталий подождал немного, потом постучал еще раз. Дом молчал. Виталий прижал ухо к двери, пытаясь услышать приближающиеся шаги, но изнутри не донеслось ни звука.
— Может, они спят? — предположил Жора и оглянулся туда, где мок под дождем их автобус. На фоне великолепия особняка он казался особенно грязным и убогим.
— Эй! — закричал Алексей, задрав голову. — У нас автобус сломался! Можно от вас позвонить?! Мы заблудились! Эй!
Одинокий крик тут же потерялся среди шлепающих о землю и крышу дома дождевых капель. Виталий снова постучал, на этот раз уже более раздраженно, потом сложил ладони рупором, прижал их к двери и прокричал:
— Хоть скажите где мы! Хоть позвоните сами — вызовите кого-нибудь! Мы не можем уехать!
Дом проигнорировал и эту просьбу. Не дернулась ни одна занавеска, не ожил дверной замок и не зашлепали изнутри чьи-нибудь бегущие ноги. Виталий, уже без всякой деликатности, бухнул по двери обоими кулаками. Дверь охнула, легонько звякнуло стекло в одном из окон, и вновь наступила тишина.
— Совести у людей нет! — Вершинин бесцеремонно хлопнул одного из львов по упитанному мраморному заду и поднял голову, дабы выкрикнуть в закрытые окна свое замечание во все горло, но тут Алина дернула его за рукав.
— Подождите! Тихо!
Виталий обернулся, положив ладонь на дверную ручку. Насквозь мокрый, он сейчас казался особенно раздраженным.
— Что такое?
— Не шумите, — Алина сделала несколько шагов назад, так, чтобы видеть все здание. — Тихо. Послушайте.
Все застыли, напряженно и удивленно вслушиваясь.
Дождь гулко барабанил по крыше, шлепал по дорожкам, листьям и лепесткам цветов, отчего растения недовольно раскачивались туда-сюда. Чуть потряхивала темно-зелеными лапами росшая возле угла дома огромная старая ель, лишь чуть-чуть не дотягивавшая макушкой до края четырехскатной крыши. И все эти шелестящие, шепчущие, неживые звуки были здесь единственными. Тишиной веяло от наглухо запертого особняка — тишиной, недоступным уютом и абсолютной пустотой.
Виталий убрал ладонь с дверной ручки и медленно спустился к остальным, потом повернулся и посмотрел на окна. Да, теперь и он слышал. И чувствовал. Тишина. Никто не наблюдал за ними — настороженно или с любопытством, никто не дышал за этими стенами, за ними не билось ничье сердце. Был только дом и они, мокрые, продрогшие и растерянные. И лес за домом, встающий сплошной, неприступной стеной. Больше, чем конечная.
— Да, там никого нет, — тихо сказал он. — Вот это влипли.
— Может, они в город уехали? — Жора завел руки на затылок и начал машинально отжимать свои великолепные намокшие волосы. Виталий тяжело посмотрел на него.
— Город? А где ты тут видел город? Мы в общей сложности пять часов ехали по этой проклятой дороге — пять часов с того момента, как сообразили, что к чему, и ни развилки, ни хоть самого дохленького грунтового ответвления… и ни единой машины. Триста километров голой трассы, ведущей к одному-единственному дому! И если они действительно в городе, то…
Он замолчал, спохватившись и бросив короткий взгляд на Алину, и та едва сдержалась, чтобы не фыркнуть.
— Прошу вас, продолжайте свою мысль. Биться в истерике не буду, обещаю.
— Вы бы лучше позвали остальных — пусть сами полюбуются, — произнес Виталий кислейшим голосом, и Алина без труда уловила за этой фразой: «А не пошла бы ты…»
— Нет смысла, — оглянувшись, проворковала она. — Они и так сюда идут.
Все обернулись. Действительно, остальные пассажиры уже выбрались из автобуса и бежали к ним, прикрывшись куртками и пакетами. Впереди всех неслась Марина, и ее неприбранные волосы развевались на бегу, словно диковинный плащ. Груди Рощиной лихо подпрыгивали под свитером, и Алина заметила, что ни Жоре, ни Виталию, ни Алексею мрачность только что сделанных выводов не помешала с неприкрытой заинтересованностью наблюдать за этой пляской. Ей стало смешно, и в то же время она почувствовала некоторое раздражение — нашли время!
— Я пока посмотрю вокруг, — Алина повернулась, чтобы уйти, и Виталий тут же отвел взгляд от Марины и предостерегающе сказал:
— Здесь пока лучше не гулять одной. Подождите остальных.
— Знаете, я уже совершеннолетняя и как-нибудь сама разберусь, что мне делать! — буркнула она, изумляясь заслонявшему сейчас все неодолимому желанию как можно сильнее нахамить этому человеку, хотя в данном случае он был абсолютно прав, а это раздражало еще больше.
На губах Виталия появилась недобрая ухмылка. Больше всего ему сейчас хотелось перекинуть рыжую упрямицу через колено и как следует выпороть, невзирая на возраст. Детский сад, ей богу! Ведет себя как несмышленый щенок. Будь она в его школе, он бы быстро отучил ее от подобных замашек!
— Да идите, дело ваше… Насколько я помню, в страшных фильмах именно таких, как вы, первыми и убивают.
— В страшных фильмах именно такие, как вы, и убивают, — Алина снова отвернулась, не заметив, как в глазах Виталия что-то дрогнуло, и выражение их на мгновение стало ошеломленным, как у собаки, мимо которой промчалась и тут же бесследно исчезла кошка, и теперь она пытается понять, была ли кошка на самом деле. Воспоминание осознание? мелькнуло и исчезло, и он даже не успел его ухватить. Но это было связано с его рукой. Каким-то образом это было связано с рукой… Виталий поднял правую ладонь и посмотрел на нее так, словно она вдруг неожиданно стала прозрачной, потом пожал плечами.
Бред!
— Попляшу да попляшу! — сварливо сказал он в спину уходящей девушке и отвернулся к остальным. Алина в ответ только языком щелкнула.
Все же, сразу заходить за угол не стала — отошла от дома на несколько метров и только потом взглянула на торцовую сторону. В этой части участка не было клумб, а тянулся ярко-зеленый газон, расчерченный дорожками — уже выложенными яркой кирпично-красной плиткой, и вдоль дорожек, повторяя их причудливые изгибы, тянулись аккуратно постриженные кусты вейгелы и барбариса. Уж с этими было все в порядке — барбарис, как ему и положено в это время года, усыпан ярко-красными шариками ягод, вейгела давным-давно отцвела и уже начала терять листья. Через равные промежутки рядом с дорожками стояли фонари — вплоть до самого леса — с круглыми плафонами на граненых черных столбиках.
Глядя на мокрые кусты, она вдруг загрустила — вспомнился дед, прививший ей знания и любовь ко всему, что цветет и зеленеет — дед, творивший чудеса на своем крохотном дачном участке, дед, в детстве казавшийся добродушно-грозным божеством деревьев и трав, могущим в равной мере раздавать милости в виде цветов или ягод или молнии в виде шлепков и подзатыльников. Для обозначения всего, что вызывало его наивысшее восхищение, дед всегда почему-то использовал слово «зараза». «Эх ты, какая зараза!» — говорил он, оглядывая особо красивую розу или на славу уродившиеся персики. «Ну, зараза!» — сообщалось маленькой Але с присовокуплением дружеского подергивания за рыжую косичку, и она с удовольствием понимала, что сегодня была особенно хорошей девочкой. Деду бы понравился этот цветник, ведь он мечтал почти о таком же — и цветы, и газоны, и живые изгороди, и узоры из кустов… Однажды он пообещал внучке, что как-нибудь в палисадничке возле дома подберет и высадит цветы или кусты так, чтобы они складывались в ее имя. Но не успел…
Алина отвернулась и неторопливо пошла к следующему углу дома, попутно оглядывая его — уже закралась крамольная мысль отыскать хоть какую-то щелку, лазейку, чтобы проникнуть внутрь и хоть чуть-чуть отогреться. Может быть даже поспать в горизонтальном положении. Мысль о том, что придется вернуться в автобус, вызывала у нее дурноту. Но пока что щелки не находилось — весь первый этаж был наглухо закрыт и зарешечен — дом казался абсолютно неприступным, словно мнительная старая дева.
Завернув за угол, Алина резко остановилась, словно налетела на невидимое препятствие, а потом улыбнулась — совсем не так, как следовало бы улыбаться при таких дождливо-загадочных обстоятельствах.
Если сад-цветник был их с дедом совместной мечтой, то собственный пруд был ее индивидуальной. Габариты ресторанчика не позволили ей устроит в точности такой, какой она хотела. А этот был точно таким, совершенно таким, не маленьким, но и не очень большим, с невысокими, выложенными крупными плитами сланца берегами, засаженными осокой и камышом, заросший кувшинками, по чьим листьям-блюдцам и раскрытым, чуть розоватым цветкам весело шлепали капли, с зарослями пурпурной ивы, клонящей ветви к пузырящейся от дождя воде и с белой беседкой на берегу, заплетенной глицинией. И там должны были быть рыбки — обязательно должны, там, среди листьев кувшинок. И когда она, стуча каблуками по плиткам дорожки, подбежала к берегу и, наклонившись и осторожно разогнав ладонью облетевшие ивовые листья, всмотрелась в пятачок темной воды, убереженной ее зонтом от рябящих ее капель, то там, среди уходящих вниз стеблей действительно сновали яркие рыбки. Она не знала, как они называются, да это и не было важно. Важно то, что они были, и был пруд, и пруд этот почему-то принадлежал не ей. Когда…