– И как вам это помогло?! – вдруг зло взвизгнул Мудрила. – Помогло это вам! Как там план глубокого вторжения? Взяли Колечию за восемь дней? Вас это не спасет! Вы все равно проиграете!
– Эх, ты, Мудрила, – осуждающе цыкнула тень, – неправильно все говоришь. Не «вам», а «нам». Не «вас», а «нас». Не «вы», а «мы». Ты тоже во всем этом участвовал и участвуешь до сих пор. Не надо теперь с себя ответственность снимать. Мы тут недавно на сходняке посоветовались и решили, что неудача случилась от того, что мы после заклания Ширика нового Хтонического главпетуха не выбрали. Не высветили, скажем так, радикальный субъект на фоне онтологической тьмы. А радикальный субъект, ты же помнишь, нужен, чтобы всему зашкваренному миру противостоять и побеждать. Тут нам один прикормленный филосóф всю эту байду конкретно по понятиям разложил. Правда, решили мы это не единогласно, но подавляющим большинством. Дядька, как всегда, был против. Вестник, как всегда, воздержался. Сам понимаешь, главпетухов много, а такого, как Ширик, попробуй найди. А теперь угадай, кто у нас будет новым Хтоническим главпетухом?
Мудрила всхлипывал, громко шмыгал носом, тряс головой, но не отвечал.
– Ну, угадай, что тебе стоит, – по-отечески попросила тень.
– Щелкунчик, – сказал Мудрила бессильно.
Тень одобрительно хмыкнула и, прежде чем раствориться в сумерках зала, произнесла:
– И этот перформанс будет одновременно и его инаугурацией. Гайда, братва! Гайда!
– Пахан, пожалу… – Мудрила не успел договорить, поскольку возникший будто из ниоткуда человек в балахоне резво заклеил ему рот скотчем.
Эм Вонел с трудом верил в происходящее. Несколько минут назад с ним соизволил разговаривать не кто иной, как сам Главпахан! Подумать только, сам Главпахан! Мало кому выпадала такая честь! Да, Вонел являлся высшим звеном явной власти, но даже он не знал в лицо тайных правителей Арстотцки. Даже малых паханят в лицо не знал, что уж говорить о реальных блатных мира сего.
«Какая честь! Какая честь!», – подумал Эм Вонел воодушевленно.
Боль в заднем проходе как-то сразу притупилась, поутихла и даже сделалась немного приятной, а на душе стало легко и возвышенно.
Внезапно сцена озарилась неярким светом и послышался сонм ликующих громоподобных голосов:
– Гайда!.. Гайда!.. Гайда!..
Из-за кулис начали выходить люди в черных балахонах. Под бравурный вездесущий клич они окружили два деревянных трона, встали к ним спиной и на расстоянии вытянутой руки друг от друга. Затем торжественные возгласы резко оборвались. На сцену навалилась оглушительная тишина.
Впрочем, тишина длилась недолго. Вонел не понял, откуда взялся еще один человек в балахоне, но только не черного цвета, а какого-то отвратительно коричневого с ядовитой зеленцой. Из-под капюшона торчала огромная седая борода, лицо мужчины было скрыто, в руках его был горшок в виде человеческого черепа. Мужчина вытащил из-за пояса кисть большого размера, макнул ее в горшок и принялся громко бормотать:
– Кровь крысиная, кровь козлиная, кровь петушиная… В жертву сына! В жертву дочь! Чтоб мирское превозмочь!.. Кровь крысиная, кровь козлиная, кровь петушиная… В жертву сына! В жертву дочь! Чтоб мирское превозмочь!.. Кровь крысиная, кровь козлиная, кровь петушиная…
Седобородый, вышагивая из стороны в стороны, помешивая кистью в горшке, повторял безумную несуразицу до тех пор, пока Вонел не ощутил острое, просто нестерпимое жжение сзади, а Мудрила, мыча от ужаса, буквально не забился в конвульсиях. Тогда седобородый остановился и торжественно произнес:
– Среди всех движений и сект – истину нам явит радикальный субъект! Чернь да будет объектом! Мы да будем субъектом! – затем подошел к Мудриле, выхватил из горшка кисть и окатил его лицо какой-то жидкостью.
То же самое он проделал с Вонелом. Жидкость оказалась вязкой, липкой и дурно пахнущей.
«Кровь крысиная, кровь козлиная, кровь петушиная…» – подумал Вонел, однако без отвращения, но совсем наоборот, стало как-то спокойно и благостно. Мудрила тоже затих и, чуть склонив голову на бок, тяжело дышал.
И вновь возопили громовые голоса:
– Гайда!.. Гайда!.. Гайда!..
И клич разносился до тех пор, пока со сцены не исчез седобородый безумец, а когда все стихло, люди в черных балахонах повернулись к деревянным тронам и затянули вразнобой, жутко фальшивя, песню-молитву, будто призывая нечто хтоническое и страшное, неведомое и темное:
– Пх'нглуи мглв'нафх Петух Р'льех вгах'нагл фхтагн!
Балахонный хор провыл трижды непонятные слова, а затем еще дважды прокричал:
– Воплотись, Петух! Покажи свой дух!
Потом наступило гробовое молчание. У Вонела пересохло в горле. Он чувствовал, как безумно бьется его сердце, как беспощадной канонадой стучат молотки в висках и как в такт всем этим биениям и стукам болезненно пульсирует внезапно напрягшийся до предела плотно посаженный на что-то весьма твердое и очень толстое сфинктер.
Вдруг зазвучал бубен. Зазвучал где-то сзади. Вонел краем глаза заметил надвигающуюся из-за трона тень.
– Ко! Ко-ко! Ко-ко-ко! Ко! Ко-ко! Ко-ко-ко! – на сцену выскочил ряженный петухом шут.
Он был облачен в костюм, сплошь покрытый белыми перьями. К нижней части спины шута был прикреплен изгибающийся высокой дугой шикарный красный хвост, а на голове была шапка с таким же красным вычурным гребнем.
Из тьмы зрительного зала донеслось громкое хихиканье, а следом – еще более громкое ворчание:
– Тьфу, срамота! Все прогадили!
Шут, согнув руки в локтях и двигая ими вверх-вниз, продефилировал на полусогнутых несколько раз из стороны в сторону, затем остановился посередине сцены, помотал головой и заголосил стихами:
Есть два стула заветных,
Аки два трона пресветлых.
На одном – кинжалы кованые,
На другом – швабры полированные.
Шут закудахтал, забегал по кругу, а балахонный хор взвыл:
– Вот кричит Петух! Выбирай из двух! Вот кричит Петух! Выбирай из двух!
Шут подбежал к Мудриле, жахнул его с размаху бубном по лбу и проголосил:
Я быстрей до стульев добежал,
Выбрал швабру, а тебе – кинжал.
Один в курятнике живет,
Другого в жертву принесет.
Следом проорал балахонный хор:
– Возразил Петух! Нужно в жертву двух! Возразил Петух! Нужно в жертву двух!
Шут отбросил бубен, закудахтал пуще прежнего, завилял хвостом, затряс гребнем, плюхнулся на колени, прислонил ладони друг к дружке и запричитал речитативом:
Именем Пахана да Брата,
Именем Дядьки да Свата,
Во имя Кума да Крестника,
Да Святого Вестника,
Петуху подземному молитвы шлем,
Вонела с Мудрилой в жертву принесем!
– Мир давно протух! Помоги, Петух! Мир давно протух! Помоги, Петух! – ответил балахонный хор.
Вонел из-за плохого зрения не мог разглядеть лицо шута, но по голосу он его узнал. Это был почетный предводитель Единородно-народной партии, ведущий аналитик Щелкунчик. В последнее время его очень сильно продвигали во всевозможных арстотцкских масс-медиа. Теперь стало понятно почему.
Тем временем Щелкунчик продолжил речитатив:
Молю, мудями звеня,
Прими Вонела замест меня!
Мудрилу за косяки его грешные,
А меня – в потешные!
Шут вскочил на ноги, в руке у него неведомым образом оказался стилет, а зловещий балахонный хор принялся неистово скандировать:
– Гайда!.. Гайда!.. Гайда!..
Щелкунчик медленно приблизился к мычащему и бьющемуся в истерике Мудриле.
Вдруг откуда-то сверху, видимо, из динамиков, разнесся ликующий сонм мощных голосов, которые напрочь заглушили крикунов в балахонах:
– Гайда!.. Гайда!.. Гайда!..
Щелкунчик точным и быстром ударом вонзил стилет в грудь Мудрилы, и тот, дернувшись, обвис.
А весь театр грохотал от яростных призывов, и стены, гудя и вибрируя, отражали пламенный клич и усиливали его стократно:
– Гайда!.. Гайда!.. Гайда!..
Щелкунчик подошел ко второму трону. Клинок, тонкий и острый, направленный на Вонела, был залит кровью. Особист напрягся, задергался вверх-вниз, заелозил влево-вправо, и что-то там внутри тела вдруг не выдержало напора и порвалось, и накрыло нестерпимой болью. Эм Вонел заорал так, что скотч слетел с его губ. Но крик этот утонул в оглушительных возгласах:
– Гайда!.. Гайда!.. Гайда!..
Петушиный шут воткнул стилет особисту прямехонько в сердце и тут же резким движением выдернул его из груди. Вонел вытаращился на собственный китель и увидел, как кровь слабеющими толчками изливается из него, подстраиваясь под ритм осатанелых воплей:
– Гайда!.. Гайда!.. Гайда!..