Балахонный хор провыл трижды непонятные слова, а затем еще дважды прокричал:
– Воплотись, Петух! Покажи свой дух!
Потом наступило гробовое молчание. У Вонела пересохло в горле. Он чувствовал, как безумно бьется его сердце, как беспощадной канонадой стучат молотки в висках и как в такт всем этим биениям и стукам болезненно пульсирует внезапно напрягшийся до предела плотно посаженный на что-то весьма твердое и очень толстое сфинктер.
Вдруг зазвучал бубен. Зазвучал где-то сзади. Вонел краем глаза заметил надвигающуюся из-за трона тень.
– Ко! Ко-ко! Ко-ко-ко! Ко! Ко-ко! Ко-ко-ко! – на сцену выскочил ряженный петухом шут.
Он был облачен в костюм, сплошь покрытый белыми перьями. К нижней части спины шута был прикреплен изгибающийся высокой дугой шикарный красный хвост, а на голове была шапка с таким же красным вычурным гребнем.
Из тьмы зрительного зала донеслось громкое хихиканье, а следом – еще более громкое ворчание:
– Тьфу, срамота! Все прогадили!
Шут, согнув руки в локтях и двигая ими вверх-вниз, продефилировал на полусогнутых несколько раз из стороны в сторону, затем остановился посередине сцены, помотал головой и заголосил стихами:
Есть два стула заветных,
Аки два трона пресветлых.
На одном – кинжалы кованые,
На другом – швабры полированные.
Шут закудахтал, забегал по кругу, а балахонный хор взвыл:
– Вот кричит Петух! Выбирай из двух! Вот кричит Петух! Выбирай из двух!
Шут подбежал к Мудриле, жахнул его с размаху бубном по лбу и проголосил:
Я быстрей до стульев добежал,
Выбрал швабру, а тебе – кинжал.
Один в курятнике живет,
Другого в жертву принесет.
Следом проорал балахонный хор:
– Возразил Петух! Нужно в жертву двух! Возразил Петух! Нужно в жертву двух!
Шут отбросил бубен, закудахтал пуще прежнего, завилял хвостом, затряс гребнем, плюхнулся на колени, прислонил ладони друг к дружке и запричитал речитативом:
Именем Пахана да Брата,
Именем Дядьки да Свата,
Во имя Кума да Крестника,
Да Святого Вестника,
Петуху подземному молитвы шлем,
Вонела с Мудрилой в жертву принесем!
– Мир давно протух! Помоги, Петух! Мир давно протух! Помоги, Петух! – ответил балахонный хор.
Вонел из-за плохого зрения не мог разглядеть лицо шута, но по голосу он его узнал. Это был почетный предводитель Единородно-народной партии, ведущий аналитик Щелкунчик. В последнее время его очень сильно продвигали во всевозможных арстотцкских масс-медиа. Теперь стало понятно почему.
Тем временем Щелкунчик продолжил речитатив:
Молю, мудями звеня,
Прими Вонела замест меня!
Мудрилу за косяки его грешные,
А меня – в потешные!
Шут вскочил на ноги, в руке у него неведомым образом оказался стилет, а зловещий балахонный хор принялся неистово скандировать:
– Гайда!.. Гайда!.. Гайда!..
Щелкунчик медленно приблизился к мычащему и бьющемуся в истерике Мудриле.
Вдруг откуда-то сверху, видимо, из динамиков, разнесся ликующий сонм мощных голосов, которые напрочь заглушили крикунов в балахонах:
– Гайда!.. Гайда!.. Гайда!..
Щелкунчик точным и быстром ударом вонзил стилет в грудь Мудрилы, и тот, дернувшись, обвис.
А весь театр грохотал от яростных призывов, и стены, гудя и вибрируя, отражали пламенный клич и усиливали его стократно:
– Гайда!.. Гайда!.. Гайда!..
Щелкунчик подошел ко второму трону. Клинок, тонкий и острый, направленный на Вонела, был залит кровью. Особист напрягся, задергался вверх-вниз, заелозил влево-вправо, и что-то там внутри тела вдруг не выдержало напора и порвалось, и накрыло нестерпимой болью. Эм Вонел заорал так, что скотч слетел с его губ. Но крик этот утонул в оглушительных возгласах:
– Гайда!.. Гайда!.. Гайда!..
Петушиный шут воткнул стилет особисту прямехонько в сердце и тут же резким движением выдернул его из груди. Вонел вытаращился на собственный китель и увидел, как кровь слабеющими толчками изливается из него, подстраиваясь под ритм осатанелых воплей:
– Гайда!.. Гайда!.. Гайда!..
День 25
Кроме ржавой раковины, маленького холодильника, настольной электроплиты, неказистого стола и двух ветхих стульев, на кухне больше ничего не было. Даже для посуды не нашлось хотя бы плохенького шкафчика, и она была беспорядочно сложена в ободранном углу. Мак сидел на одном из стульев и жадно поглощал очередную порцию пельменей. Вчера он весь день отсыпался, а сегодня весь день ел. В соседней комнате, отделенной давно нестираной шторкой, бубнило радио.
Шторка отодвинулась и в кухоньку вошел Жоржи Костава. В руках у него была треснутая кофейная чашечка.