Из глотки легионера изверглась раскатистая отрыжка, толстяк опустил голову, отрывисто икнул, громко испортив воздух, а затем, расстегнув ширинку, принялся мочиться в траншею, напевая себе под нос какую-то мерзостную песенку:
Как увидишь арцата,
Убей его!
И жену его убей!
Чтобы не было кому плакать,
Убей также его всех детей.
Струя то и дело попадала на лицо Сергиу. Мак зажмурился; потом заставил себя открыть глаза и посмотреть вверх. Небесную дыру затягивали тучи. Луна, бледнея, затуманивалась. Журчание било в уши. Ветер больно щипался. А камуфлированный дикарь продолжал мурлыкать похабный мотивчик. Мак прикрыл веки.
Что же это за мир такой! Почему здесь должны погибать такие, как Сергиу, раньше, чем такие, как этот боров, как командор или Каленск? Сергиу хоть кого-то ценил больше, чем себя, хоть в чем-то был ближе к звездам.
На мгновение Мак провалился в совсем недавнее прошлое, увидел себя и Сергиу роющими яму, а потом они вместе несут мертвую Элизу на брезенте, кладут ее возле края могилы. Лицо Элизы не такое, как на фотографии: посеревшее, слегка распухшее, волосы – слипшиеся комки. И Сергиу долго молча созерцает исказившийся лик покойницы… опускается на колени, отчаянно пытается сложить руки возлюбленной на груди, но окоченевшие мышцы не желают поддаваться и упорно разгибаются обратно. И вдруг Сергиу срывается на рыдания, целует, задыхаясь, тонкие синие пальцы девушки, бросает затравленный взгляд на Мака и выдавливает из себя слабым дрожащим голосом: «Я сам. Дальше я сам. Уйди, пожалуйста!»
Мак уходит…
Тогда он умер. Не вчера, а тогда. Но вот этот жирный легионер жив, здоров, радуется и напевает какую-то несусветную дичь:
Не жалей же арцата,
Убей его!
И родню его убей!
Никогда он не будет братом
И в кругу твоих славных друзей.
Мак посмотрел на пузана. Пристально. С предельной ненавистью. До попадания на эту планету он не знал, что такое чувство в принципе можно испытать. Слышал о нем. Смутно. Как о предании весьма глубокой и почти забытой старины. Древнее, архаичное нечто – невероятное и невозможное, –оказывается, очень даже вероятное и вполне себе возможное.
Легионер перестал мочиться, стряхнул, начал оправляться, внезапно застыл – явно почувствовал что-то неладное, медленно повернул голову, пересекся взглядом с Маком.
– Что за… – только и смог вымолвить пузан. Лицо его искривила гримаса безотчетного потустороннего ужаса.
«Мои глаза светятся зеленым, – сообразил Мак, – это хорошо. Спасибо, Алиса, приспособила к темноте».
Предания о живых мертвецах у технодикарей такое же древнее и архаичное нечто, такое же невероятное и невозможное, как ненависть у по-настоящему разумных существ.
«Да, пузанчик, ты видишь живого мертвеца так же, как я познаю ненависть! У каждого из нас своя архаика!»
Мак в мгновение ока выпрыгнул из траншеи, оказался рядом с обмершим легионером, резко выбросил руку вперед, схватил его за горло, с силой, с какой только мог, сжал пальцы. Ногти продавили кожу и мышцы, с болью вошли в трепещущую плоть – послышался хруст. Пузан издал натужный хрип, беспомощно дернул руками, рухнул на колени, повалился на спину. Мак насел ему на грудь, схватил за толстые щеки и прошипел:
– Смотри мне в глаза! Я хочу видеть, как ты умираешь!
Толстяк дрожал, задыхался, пытаясь поймать побледневшим ртом воздух, но, вытаращившись, не отводил потухающий, преисполненный беспредельным ужасом взгляд. В последнее мгновение жизни это недоразумение в человеческом обличии будет лицезреть сущий кошмар во плоти. И это прекрасно! Потому что последнее мгновение – это как бы субъективная вечность. Сергиу умер с вечной улыбкой, а он умрет в вечном страхе! Хоть какая-то справедливость не будет попрана!
«Смотри же на меня! Смотри! Смотри, пока луна совсем не спряталась за тучи! Пока ее свет отражается в роговицах моих пылающих яростью глаз!»
Легионер, все еще похрипывая, закатил глаза, руки и ноги его сотрясала мелкая дрожь, грудь подергивалась, но сознание оставило его; Мак это ощутил, отпрянул от агонизирующего врага, отошел на несколько шагов, внимательно осмотрел его.
И нахлынуло неожиданно острое разочарование. Вчера этот жирдяй был надменен, хамовит, необузданно нагл. А сейчас вдруг превратился в жалкий, трусливый, ничтожный кусок подыхающего мяса. Это казалось парадоксом. Очень хотелось давить именно надменного, хамовитого и необузданно наглого, а не вот это…
Мак почувствовал брезгливость и отвернулся.