В общем, было весело.
Перед ужином Халед традиционно покормил воробьев, а после оного в штаб под конвоем легионеров прикатили жалобщики от Третьей роты локального ополчения Юркограда. На вопрос, как они посмели самовольно оставить свои позиции близ Углеведорска, жалобщики принялись ныть, что их как следует не вооружили, что заведующий по матобеспечению – продажная курва и конченная мразь – толкает налево сухпай и амуницию, что выдали им по сорок патронов и одной гранате на рыло, что в бронниках вместо титана какая-то алюминиевая пакость, что минометов нет, гранатометов нет, пулеметов нет, а есть какие-то древние винтовки и автоматы, которые через раз заклинивает, что бросили их в бессмысленную атаку, в которой перемололо треть роты ни за хер собачий и так далее и тому подобное.
Командор был добрый. Командор недавно кормил воробушков. Командор по сиюминутной прихоти сегодня уже больше не хотел никого наказывать. Командору пришлось прочитать еще одну патриотическую лекцию о любви к родине, о том, что сейчас не подходящий момент для того, чтобы плакаться, что в это тяжелое время просто необходимо сплотиться вокруг Заглавного атамана и Вольной братвы и забыть старые обиды, иначе злобные орды арстотцкских огров захватят Колечию и превратят всех в рабов. Хотите лизать ограм сапоги? Хотите, чтобы ваших жен и дочерей насиловали огры? Конечно, не хотите! А насчет нехватки амуниции и прочего волноваться не стоит, из Объединенной Федерации и Орбистана продолжают идти эшелоны с оружием. Скоро у всех все будет. А пока извольте вернуться на исходные позиции, иначе не миновать самым прытким трибунала.
Было не так весело, как с задротом, но тоже забавно.
Все эти бесконечные словоизлияния изрядно утомили Халеда. В свой личный кабинет он вернулся весьма измотанным. Завалившись в крутящееся кресло, налив себе рюмку божественного лесренадийского нектара, командор не спеша перебирал ногами по скрипучему паркетному полу, медленно двигаясь из стороны в сторону.
Если не считать бесславной гибели придурка-кума, дела шли не так уж плохо. Адъютант оставался в доле. До досрочной пенсии не хватало всего каких-то триста-четыреста тысяч кредитов, фьючерс на гуано также должен дать доход. Главное, чтобы особое мероприятие по дератизации, как любят выражаться в Арстотцке, внезапно не закончилось, тогда цены могут очень невовремя упасть. В общем и целом, все как-то неплохо складывается…
Но что-то не давало Халеду покоя, какие-то смутные подозрения терзали его, будто что-то важное было вырезано из памяти, словно что-то забылось, что-то существенное и, если только можно так выразиться, потустороннее…
– А, хрен с ним! – буркнул командор, опрокинув залпом рюмку. – Утро вечера мудренее. Пора ложиться спать.
И как только он произнес последнюю фразу, на него внезапно штормовым валом, гигантским цунами надвинулась тяжелая и жуткая, ничем не мотивированная тоска, и ударила, и разбила его вдребезги. Стало вдруг тотально больно: больно смотреть, больно сидеть, больно держать в руках рюмку, больно дышать, больно думать, больно жить. Слезы непересыхающим и неостановимым потоком брызнули из глаз, неудержимые рыдания сотрясли грудь, и он ничего не мог с собой поделать, чтобы прекратить это – он просто взял и сломался: быстро, неожиданно, безвозвратно.
Халед Истом выронил рюмку на пол, сгорбившись, закрыл трясущимися ладонями мокрое лицо, провалился в давнопрошедшее… и предстала пред ним сцена, и поднялся занавес, и узрел он допрос юной мулатки. И увидел он, как заплечных дел мастера, грязно ругаясь и исторгая зловоние перегара, отрывали партизанке ногти вместе с мясом, а она, закатив глаза, кусая губы в кровь, покрываясь мутными каплями пота, сдерживала крики, назло пьяным изуверам скрывала нестерпимую боль.
С ней, с этой мулаткой, связанной по рукам и с кляпом во рту, семнадцатилетний Халед лишился невинности, а чуть позже с ней же лишился и другой невинности: взводный дал ему капроновый шнур, велел задушить обобществистскую падаль. Халед исполнил приказ, а она в последний момент успела что-то прохрипеть, что-то про свободу, равенство и братство.
И десятки других сцен представали перед ним, и десятки занавесов поднимались, и десятки замученных насмерть грезили о чем-то похожем, о несбыточном, о том, о чем кричала эта юная темнокожая партизанка.
И понял Халед, за что так ненавидел всех их. Они имели то, чего не было у него. Они могли рисковать так, как не мог рисковать он. Они вкладывали свой единственный капитал, который у них только был – собственную жизнь – в фьючерсы, плодами которых они сами никогда уже не воспользуются, и они, ставя на призрачный шанс сделать мир лучше, знали об этом. Знали, но все равно шли на верную смерть. Что его опасения за цену на гуано по сравнению с этим? Они на пытки бесплатно шли, а он бы согласился за сто тысяч кредитов? А за миллион? Они просто были сильнее его.