– И поменять эту систему будет очень-очень непросто, – огорченно произнес Мак. – Это я понимаю…
– Ай! – воскликнул Жоржи так, что несколько пассажиров бросили на него затравленно-недоуменные взгляды. – В те дни, когда всем музыкальным бизнесом заправлял дядюшка Валуа, я был уже не молод, но, не надеясь на массовое понимание, все еще мечтал достучаться хотя бы до некоторых людских сердец, и я был ударником в рок-группе «Кровавые подсолнухи». Мы лабали музон, сочиняли песни, орали их со сцены примерно про то же самое, о чем я прямо сейчас тебе втолковываю. Ну… хотя бы вот, послушай. Это наша песня.
Жоржи потыкал в телефон, поднес наушник к уху Мака. Из динамика ударили тяжелые басы и леденящий душу, металлический голос проскримил:
Я за родину драться устал,
Я по жизни лишь понял одно:
Патриотов жует Капитал –
Патриоты вкушают говно.
Зловещий голос проревел куплет дважды, только поэтому до Мака дошел смысл слов. Вдруг скриминг резко прервался, и энергичный женский бэк-вокал на высоких нотах пропел:
Давно! Давно! Жуем мы говно!
Говно! Говно! Жуем как один!
Мак отдернул наушник от уха и пробормотал:
– Любопытный аборигенный фольклор…
– Да, веселые были деньки! – в голосе Жоржи появились легкие ностальгические нотки. – От той банды уже ничего и не осталось, только воспоминания.
– А почему ваша банда распалась?
Жоржи пожал плечами:
– Один спился, другой скололся и скурился, третий вообще скурвился, создал свою группу «Кипящие арии Парадизны», играет теперь исключительно патриотический хеви-метал. Лидер «подсолнухов» в тюрячку присел за раздувание вражды к особо уважаемым гражданам Арстотцки, там и помер при загадочных обстоятельствах, а наша любимая бэк-вокалистка, когда поняла, к чему дело идет, бежала в Колечию, где ее местные шныри забили прутами прямо на сцене как арстотцкскую подстилку.
– А ее-то за что? – невольно ужаснулся Мак, который, несмотря на все свои старания, отнюдь не всегда способен был спокойно реагировать на известия о запредельной жестокости местных планетян.
– Так в Колечии тоже есть свои патриоты, – печально усмехнулся Жоржи. – Они очень радовались, что наша девочка избежала застенок паханатской тирании. Попросили ее спеть что-нибудь патриотическое о Колечии. Она и спела. Исполнила песню примерно такого же содержания, что я дал тебе послушать. И все – не стало нашей девочки.
– Жалко, – сказал Мак. – Нет, даже не жалко – мерзко!
– И жалко и мерзко, – подтвердил Жоржи. – Ты хороший парень, только вот почему-то неинформированный. Я могу достать для тебя точно такой же телефон, как у меня, если у тебя, конечно, деньги есть. Такие по три тысячи кредитов стоят и только из-под полы, а я тебе смогу достать за тысячу сто пятьдесят. Дешевле не могу, извини. Дешевле уже себе в убыток. Тысяча сто пятьдесят, это мне уже никакой прибыли, это себестоимость.
– У меня есть кредиты, – сказал Мак, вспомнив о портмоне.
– Тогда предлагаю отметить эту выгодную для тебя сделку прослушиванием нескольких песен давно почивших «Кровавых подсолнухов». Согласен, друг?
Мак с любопытством заглянул в усталые глаза Жоржи. Отказывать было невежливо. Во всяком случае, сейчас такой отказ мог сильно обидеть седобородого мужчину, даже если тот не показал бы виду. Улыбнувшись и воткнув наушники в уши, Мак отвернулся к окну.
Унылый пейзаж. Плохо вспаханные поля, прерывающиеся время от времени рядами пожелтевших осенних деревьев. Серое небо и редкий дождь. Пустая дорога – без машин. И неотвратимо надвигающийся огромный билборд. И грозный кричащий рык бесследно сгинувшего на каторге скримера:
Я смеяться давно перестал,
Это стало совсем не смешно, –
Раньше гибли за желтый металл,
А теперь – за трубу и говно.
На билборде были изображены широко улыбающиеся и глядящие с беспечным восторгом куда-то вперед мальчик и девочка раннего школьного возраста. Они были одеты в миниатюрную арстотцкскую военную форму и держались за руки, а сзади них развевалось черное знамя с красным орлом на угловатом мрачном танке, дуло которого смотрело туда же, куда и дети, а в самом верху рекламного щита кроваво рдели красивые буквы, складывающиеся в странную надпись: «Трудитесь, отцы!». И мертвая вокалистка, словно незримая, но вездесущая дева-банши из жутких старинных преданий, разрывала убогую реальность серого мира пронзительным колоратурным сопрано: