«И “Знание – бессилие” как обратная сторона последней словесной формулы», – закончила Алиса мысль Мака.
– А у того, что приходит после послесовременизма есть какое-нибудь универсальное название? – спросил Мак.
«Радикально-спекулятивный вещизм», – ответила Алиса.
– Поясни, – попросил Мак.
«Если мы обратимся к прежней аллюзии, то объясняется это так: существа, построив плотный навес, больше не видят ни кусочка неба, ни игры теней на стенах могильника, ни чего-либо другого, что раньше служило поводом для религиозных и философских спекуляций. Отныне навес, сделанный из дерева, ткани, земли, глины, грязи, чего-угодно, укрывает их от собственного позора и ложных идолов прошлого, а следовательно сам навес, дерево, ткань, земля, глина, грязь, все что угодно становятся ключевым объектом для религиозных и философских спекуляций. Раньше нечто неуловимое и плохо понимаемое наделялось ореолом божественности, теперь этим наделяется хорошо ощущаемое и осознаваемое. Раньше потустороннее – боги, демоны, духи – считалось выше и важней человека, теперь это место занимает посюстороннее: навес, дерево, ткань, земля, глина, грязь, все что угодно – важней и выше человека. Был религиозный, а стал вещевой фетишизм».
– Какой феноменальный выверт ума, – задумчиво проговорил Мак. – Но мы пока что с тобой говорим на языке аллюзий и аналогий, а если вернуться к социальной и экономической подоплеке всего этого безобразия?
«Как уже было сказано, послесовременизм является идеологическим прикрытием процесса окончательной инкорпорации элит. Свобода и несвобода, равенство и неравенство, братство и небратство на дискурсивном уровне смешиваются, превращаются в одно и то же, и из-за своей неразличимости в дальнейшем могут меняться местами в зависимости от политической целесообразности. Чтобы не было возможности выскользнуть из софистской ловушки, ничего, кроме дискурса, реальностью не признается. Процессы окончательной инкорпорации элит и товаризации личных отношений завершаются по историческим меркам примерно одновременно. Расширяться коммерческим структурам ни внутренне, ни внешне больше некуда, поскольку нечего больше товаризировать. Ни одна система во вселенной никогда не развивается линейно, у нее всегда есть спады, подъемы и кризисы. Бизнес-структуры в этом плане – не исключения. И здесь имеется давно выявленная корреляция между степенью применения насилия и квазициклами развития: когда система расширяется, коммерческие структуры в меньшей степени прибегают к помощи силовых блоков, поскольку в состоянии бурного роста даже самые низшие слои улучшают свое положение, когда система стагнирует или, тем более, сужается, она значительно чаще обращается к открытому террору в целях защиты своей собственности, власти и привилегии распределения ключевых ресурсов. В связи с тем, что в последнюю эпоху вектор развития меняется с восходящего на нисходящий, насилие становится перманентным. И совершенно неважно, кем оно будет осуществляться: частными гиперкорпорациями с полномочиями государства, или тотальными государствами с корпоративными функциями – они отныне практически неотличимы друг от друга.
Состояние перманентного насилия и произвола рождает у наиболее богатой и влиятельной части общества потребность оградить себя от него и от ответной реакции на него конкурирующих гиперкорпораций и тотальных государств, а также отчаявшихся представителей непривилегированных слоев населения. С учетом технического уровня развития в том числе и информационных технологий, самое простое решение этой проблемы – анонимизация власти и крупного бизнеса. Ранние этапы этого процесса выражаются в закрытых судах, в засекреченных обвинениях, в тайных тюрьмах, в сотрудниках органов правопорядка, чьи лица спрятаны за масками и шлемами, в сокрытии от общественности многих бюджетных статей, в исчисляемой астрономическими суммами темной бухгалтерии как в государственном, так и в частно-корпоративном секторе и так далее. Позднее анонимизируются все лица, имеющие доступ к высшим эшелонам власти, к советам директоров гиперкорпораций, к топ-менеджменту, к миллиардным счетам. Как правило, это одни и те же люди.
Радикально-спекулятивный вещизм идеологически обосновывает анонимизацию власти и транслирует в массы три основных слогана: “вещи, как акторы, равны человеку или даже важней его”, “знание – бессилие” и “незнание – сила”. Первый слоган функционально низводит обывателя до обычной вещи. В первобытные времена человек одухотворял окружающие его предметы, считая что в них живут духи или души, в последнюю эпоху происходит ровно наоборот: человек разодухотворяется, превращаясь в предмет. Это заставляет рядового мещанина воспринимать себя не как активный субъект, но как безвольный объект власти. Второй слоган дополняет первый. Обыватель и шага не может сделать, чтобы вынужденно не дать согласие на использование своих данных; часто данные используются и вовсе без его согласия. Он оказывается обнаженным перед непостижимыми для него безликими технократическими силами, которые буквально читают его мысли и которым известен каждый его шаг, все его предпочтения и привычки. Полнота информации о человеке, необходимой для извлечения прибыли, управления и манипуляции им, делает его бессильным перед системой. В то же время, в соответствии с третьим слоганом, полное незнание обывателя о тех, кто находится на вершине пирамиды власти, делает последних всемогущими. Поэтому вышеупомянутые слоганы в реальности звучат так: “вещи используют, человек – вещь”, “чье-то знание – твое бессилие” и “твое незнание – чья-то сила”. Но, разумеется, словесные формулы в таком виде адепты радикально-спекулятивного вещизма никому не покажут, вместо этого они будут вещать о хтоническом, нечеловеческом, запредельном и непознаваемом. Когда священники транслировали в массы идею бога по образу и подобию человека, они подразумевали, что бог един, а царь один, иерархия небесных существ копировала структуры власти Эры Прямого Принуждения. Радикальные вещисты транслируют ужас неизвестного, иррационального, бесформенного, но в то же время всемогущего, легко играющего судьбой человека, который мало отличается от прочих неодушевленных предметов. И это неизвестное, иррациональное, бесформенное и всемогущее находится не где-то далеко, но незримо всегда рядом. Таким образом они вырисовывают новый образ власти окончательно инкорпорированных элит.