Впрочем, возможно, Каленску это только показалось, потому что в следующий миг на него смотрела все та же наглая, бесстыдно ухмыляющаяся шлюха.
– Ладушки, сто так сто… – еле выговорил Каленск, в горле у него отчего-то запершило, стало отчего-то вдруг неприятно и даже немножечко – прямо совсем самую малость – гадко. Однако длилось это нехорошее ощущение недолго.
Девица отрицательно покачала головой и с расстановкой, почти по слогам произнесла:
– Нет, теперь уже двести.
Каленск, совладав с собой и прокашлявшись, бросил на нее внимательный, оценивающий взгляд.
«Вот же сучка! – подумал он. – А ведь и вправду уже за сотку не даст. Но такую борзую реально хочется натянуть со стоном и по самые помидоры».
– Давай за сто пятьдесят.
– Триста, – сказала девица, взгляд у нее стал совсем жестким, а голос – неумолимым.
«В клинч вошла, – подумал Каленск, но без злости, а даже с долей какого-то искреннего восхищения, – вот же курва! Вот это настоящая курва!»
Стало понятно, что дальнейшие препирательства только ухудшат ситуацию.
– Это твое последнее слово? – осторожно спросил Каленск.
– Мое право предложить, твое право отказаться, – сказала девица, как-то по-особому цинично улыбаясь. – Не можешь, не бери, меня через два часа в этой вашей сральне уже не будет.
– Договорились, – сказал Каленск, – но отымею я тебя так, как мне захочется, и туда, куда мне захочется. Без смазки.
– Договорились, – сказала девица, – но с резинкой и сорок минут, а не час.
– Это почему? – спросил Каленск громко, но без возмущения.
– Это потому, что ты мне уже двадцать минут мозг сношаешь, а это в некотором роде больней, чем без смазки.
– Договорились, – сказал Каленск, а сам подумал:
«Прости, маманя, завтра тебе ничего не пошлю».
– И деньги вперед, – сказала девица.
Каленск скрепя сердце согласился.
Они направились, меся грязь, к кирпичным домикам арстгвардейского городка. Они зашли в невзрачную двухэтажку. Они поднялись по смердящей сыростью лестнице. Они прошли по узкому коридору с заплесневелыми стенами. Они оказались перед обшарпанной дверью. Каленск открыл дверь – пахнуло духотой и нестиранным бельем. Они зашли в комнатку. В комнатке были шкаф, две тумбочки и две кровати. На одной из кроватей лежал юнец. Лежал прямо в берцах. Лежал и пялился в экран мобильника.
– Бля! Ефрейтор! – гаркнул Каленск. – Ты хоть бы иногда помещение проветривал. Ты когда здесь мыл пол последний раз? Или я тебя с собой просто так поселил?
– Вчера мыл, – ответил ефрейтор, вставая с кровати.
– Пиздишь! – выцедил сквозь зубы Каленск. – Иди погуляй! У меня тут дело срочное наклюнулось.
– Гы-гы, – ощерился юнец.
«Как же он задолбал со своим “гы-гы”, – подумал Каленск. – Фиг с ним, потом с ним разберусь».
– Давай-давай, ефрейтор! Не задерживай!
Юнец удалился, а девица спросила:
– Душевая у вас есть?
– Какой нахрен душ! – рявкнул Каленск. – Времени и так в обрез.
– Я остановлю счетчик, – сказала она.
– Не надо! – отрезал Каленск. – И так сойдешь!
– Куртку могу хоть снять? – спросила девица.
– Снимай!
Девица сняла куртку, бросила ее на изголовье, вытащила из кармана джинсов презерватив, протянула Каленску.
– Загинайся! – скомандовал Каленск, грубо выхватив презерватив. – Руками на кровать, жопой ко мне! Ноги чуть раздвинь! И джинсы расстегни! Не сильно раздвигай! Так, чтоб джинсы стянулись! Во-во!
Девица выполнила все в точности, как ей приказали.
– Сейчас ты у меня, сучка, за все отработаешь, – прохрипел Каленск, ощущая мощный прилив похоти и резкими движениями, одной лишь правой рукой, стягивая с нее джинсы, – ты у меня за три сотни, сучка, так визжать будешь… щас увидишь…
– Давай! – томно и громко прошептала девица, мотнув рыжей копной. – Вставь мне так, чтобы я визжала, как сучка!
– Какая курва… ох, какая курва… – прохрипел Каленск восхищенно, – щас… погоди…
– Да, вставь мне, вставь… – девица застонала, откинув голову, и призывно вильнула задницей.
Каленск, рыча, сорвал с нее трусики, нетерпеливо расстегнул ширинку и…
Вдруг послышался режущий дверной скрип.
– Ефрейтор, я же, блядь, сказал, иди погуляй! – вне себя от ярости проревел Каленск и повернул голову.
В проходе стоял не ефрейтор. В проходе стоял поджарый худолицый мужчина в иссиня-черном плаще. Его темно-русые волосы были зачесаны назад, а на бороде эспаньолке проступала легкая, пока еще малозаметная седина. Взгляд у худолицего был обжигающий, а улыбка – ледяная и жуткая.
– Ты еще кто такой! – гаркнул Каленск.
– Леди свободна, а тебя, уважаемый, я попрошу остаться, – сказал худолицый невозмутимо.