– Вам предъявлены многочисленные обвинения, – констатировал Эм Вонел, – и только что вы совершили очередное правонарушение, карающееся справедливыми законами блистательной Арстотцки.
– Что именно я сделал не так? – спросил Мак.
– Вы назвали болевых техников палачами, тем самым допустив оскорбительную клевету в адрес работников сферы дознавательных услуг.
– Понятно, – сказал Мак, – а в чем меня еще обвиняют?
Вонел не спеша выложил на стол паспорт гражданина Кобрастана и мобильный телефон.
– Подделка документов, прослушивание и просматривание запрещенного на территории Арстотцки контента с помощью спецтехники, позволяющей обходить сетевые блокировки.
– Ничего запрещенного я не смотрел и не слушал, – запротестовал Мак.
Вонел взял мобильник, ткнул в экран и положил его обратно на стол. Из телефонных динамиков изверглось душераздирающее соло электрогитары. Рваные ритмы заполнили все пространство камеры, отразились от бетонных стен и нещадно ударили по ушам. Отчаянно взвыл давно погибший на каторге скример.
Из двух зол предстоит выбирать, –
Третий лишний – извечный закон,
И двухбитной улиткой опять
Мы ползем из загона в загон.
Оглушительно загрохотала ударная установка, и следом мертвая дева-банши возопила свою похоронную песнь, и колоратурное сопрано взорвало беспросветную реальность, вскрыло потаенный нарыв страха человеческого и изверглось вулканом, и затопило собой убогую обитель мира-тюрьмы.
Закон! Закон! Загонит в загон!
Загон! Загон! Для всех здесь один!
Вонел ткнул в экран телефона – музыка тут же стихла.
– Думаю, этого достаточно, – сказал он.
– И что тут запрещенного? – удивился Мак. – Ничего запрещенного здесь я не вижу.
– Незнание и непонимание закона не освобождает от ответственности, – бездушно заметил Вонел. – Это песня запрещенной на территории Арстотцки группы «Кровавые подсолнухи». Практически все так или иначе причастные к этому вокально-инструментальному коллективу уже давно признаны закордонными функционерами. Некоторые посмертно. Кроме того, дет-метал, согласно постановлению Всеарстотцкского поместного понятийного собора блаженных и святых правоохранителей-мучеников, признан враждебной музыкой, умышленно созданной зарубежной группой лиц по предварительному сговору с целью морального развращения населения блистательной Арстотцки и подрыва основ конституционного строя Паханата.
– Бред какой-то, – сказал Мак. – Вы хоть себя послушайте, это же бред!
– Еще одно правонарушение, – сказал Вонел, – оскорбление следователя во время исполнения служебных обязанностей.
Мак хотел что-то ответить, но в этот миг далеким, почти неслышным эхом в его голове прозвучали мысли Алисы:
«Последняя инвазия ускорила работу над противоядием. Полагаю, через восемь-двенадцать часов я выработаю достаточно антитоксинов для нейтрализации перманентной химической агрессии. Теперь я опять закрываюсь».
Мак ободрился, он снова был не одинок.
– Вам смешно? – спросил Вонел с легким раздражением.
Мак понял, что только что непроизвольно улыбнулся, и это не ускользнуло от дотошного взгляда особиста. Видимо, господину следователю в принципе не нравилось, когда кто-либо улыбался или вообще хоть что-то делал без его всемилостивейшего позволения.
– Ну как вам сказать, – провокативно заявил Мак, – эта естественная реакция на абсурд происходящего и идиотию тех, кто этот абсурд пытается выдать за нечто разумное.
– На вашем месте я бы не был столь оптимистично заносчивым, – в рептильных глазах Вонела блеснула угроза, – за вами тянется шлейф тяжких преступлений против государства и общества.
– И какие же я преступления совершил? – спросил Мак, а сам попытался незаметно напрячь руки, которые были стянуты к подлокотникам странным серо-зеленым материалом.
«Нет, это даже я не смогу разорвать, – подумал Мак, – даже с гормональным впрыском Алисы не смогу».
– Не пытайтесь, вы не сумеете освободиться от этих пут, несмотря на вашу огромную силу; и кресло намертво прикреплено к полу. А еще вы получаете внутрь организма специальные инъекции, которые не позволяют вам сконцентрировать внимание и применить свой гипноз, – теперь улыбнулся все замечающий Вонел, и улыбка его была безжизненная, бесцветная, никакая.
В мертвых глазах ящероподобного особиста пылал темный огонь затаенного удовольствия и такой же затаенной ярости. Мак распознал оба туго переплетенных между собой чувства в ауре следователя. Удовольствие следователь испытывал от того, что допрашиваемый был беспомощен и с ним можно было делать все что угодно, а ярость – из-за неполноты власти, поскольку допрашиваемый был скован внешне, но все еще свободен внутренне, все еще не сломлен, все еще оказывал словесное сопротивление. А заключенные – догадывался Мак – в этих застенках не имеют права не только на словесное, но даже на мысленное противодействие своим палачам. Мысленное противодействие – это тоже преступление.