А я ничего не отвечаю, просто беспомощно утыкаюсь носом Вадиму в шею, туда, где отчетливей всего ощущается запах одеколона и обнимаю.
— Маленькая моя, — он начинает меня одержимо целовать, будто стремясь этими поцелуями стереть мою боль.
И хочется сказать, что я не заслуживаю такого нежного обращения к себе, только вот смелости не хватает. Снова… Любовь делает человека эгоистом, и я быстро поддаюсь Воронову, потому что только в его руках мне становится чуточку лучше.
Мы целуемся как безумные. До боли, до нехватки воздуха, до момента, когда уже не понимаешь, где он, а где ты.
Пропускаю момент, когда именно мы остаёмся без одежды. Вадим выцеловывает мою шею, я сижу на нем, запустив пальцы в мягкие темные волосы. Наш секс становится для меня сродни какому-то нездорово продолжительному запою.
Воронов насаживает меня на свой член, неотрывно смотрит в глаза и этот взгляд разрывает мое истерзанное сознание. Мы смотрим друг на друга, ловим неровное дыхание друг друга, каждый вздох, всхлип. Вадим крепко сжимает мои ягодицы, я же не менее крепко впиваюсь пальцами в его напряженные твердые плечи.
— Моя девочка, — между толчками, словно молитву повторяет Воронов, облизывая мою грудь, усыпая поцелуями плечи и выпирающие ключицы. Он никогда так ласково ко мне не обращался и это ранит. — Я так сильно тебя люблю, — Вадим срывает с моих губ протяжный стон, когда входит особенно глубоко. Мне становится больно. По-настоящему, физически. Не так больно, чтобы невыносимо, но существенно. Я шиплю, уткнувшись лбом в плечо Воронова.
Когда кончаю, шум буквально затапливает меня и на какую-то ничтожную секунду полная разруха в душе прекращает мучить. Но покой длится недолго и это охренеть как несправедливо. Вадим заботливо укладывает меня на кровать и сам ложиться рядом, сгребая в свои теплые объятия. Кажется, мы лежим вот так молча целую вечность. Я прикрываю глаза и ощущаю позвоночником успокаивающий ритм так быстро ставшего родным, сердца.
— Я знаю, что ты предала меня, — вдруг слышу сдавленный разгневанный шепот над ухом.
Перед глазами от этих слов начинают плясать цветные круги и кажется, что я сейчас окончательно сойду с ума.
— Предала, — повторяет Вадим, растягивая гласные в каком-то просто маниакальном упоении.
— Я… Я, — дышать вдруг становится практически невозможно, будто кто-то перекрыл кислород. Горячие пальцы Воронова смыкаются на моем горле и так резко сдавливают его, что из меня вылетает жуткий задушенный хрип. — Маленькая стерва. Дрянь. Предательница. Я тебя уничтожу.
Я вскрикиваю и вскакиваю с кровати, словно кипятком ошпаренная. Стукнувшись голой спиной о стену, я медленно сползаю на пол и не сразу понимаю, что мне просто приснился кошмар. Я никогда не видела снов раньше, так еще б лет сто без них прожила. Жуть какая!
— Алиса, что такое? Что случилось? Что тебя так сильно напугало? — Вадим, видимо, тоже спал, а услышав мой крик, тут же проснулся.
Мало-помалу я начинаю приходить в себя и понимаю, что после секса мы оба, кажется, задремали. Но это случилось так неожиданно, что я приняла сон за реальность. Господи… Так и свихнуться можно.
— Маленькая моя, — Вадим быстро подходит ко мне, присаживается на корточки и обнимает за плечи. Я вся дрожу.
— Сон, дурацкий сон, — повторяю несколько раз, стуча зубами.
— Ты меня здорово напугала. Идём, — Воронов поднимает меня на руки и укладывает обратно в кровать. Она еще совсем тёплая.
Дрожь постепенно начинает утихать. Я утыкаюсь носом в ключицу Вадима, вслушиваясь в звенящую тишину. Рядом с ним мне всегда спокойно и хорошо. Не хочется даже говорить. А что я, собственно, могу ему сказать? Да ничего хорошего. Он тоже молчит, просто гладит по голове, волосам и спине, вдоль позвоночника. А мне от этих прикосновений так уютно становится, но в то же время кажется, что его пальцы своими нежными прикосновениями распарывают мою кожу на спине. Будто тонкая гладкая ткань, что легко поддается ножницам и разрезается на мелкие лоскутки, которые уже непригодны для шитья. Да я и сама непригодная. Истёк срок годности. Прокисшее молоко. Тряпка, которая только и годится для того, чтобы полы ею драить.
Я не умею красиво говорить метафорами. Но я действительно чувствую себя бесповоротно испорченной. Прогнившей. И так гаденько от самой себя становится, что прям тошно и больно колет в левом подреберье. Таких крыс как я, у нас в детдоме никто не любил. Презирал. Я никогда не хотела ею становиться, но стала.