От людей, идущих в ряд или парами.
Ощущение, что она попала в чужой мир, усилилось, когда они подошли к двери с такой же ручкой, как и у первой. На панели из искусственного дерева прикрепленной на двери на уровне глаз была выгравирована белыми буквами надпись, гласившая «скромность превыше всего».
Вдалеке раздавался странный тревожный гул.
Дюран, нахмурившись, огляделся. Потом покачал головой.
— Позволь мне войти первым, — сказал он, взявшись за ручку.
Она оглянулась. В коридоре никого не было. Вокруг не было ни души, по крайней мере, она ничего не слышала и не чувствовала, и ей стало интересно, насколько велик этот объект.
Дюран быстро и бесшумно открыл дверь и исчез в помещении. Амари подумала, что вывеска на двери напомнила ей старые щиты с рекламой купальных костюмов с юбочками и закрытыми по шею лифами и колготок, больше похожих на компрессионные чулки.
Может быть, раньше именно сюда люди посылали своих незамужних тетушек, когда те уже были не в состоянии крутить романы в течение еще одного курортного сезона…
Что это, черт возьми, был за гул?
Дюран высунул голову.
— Здесь что-то не так.
— Да неужели? — пробормотала она себе под нос.
Он втащил ее внутрь, и она ахнула, чуть не выпрыгнув обратно в коридор. Вся комната, двенадцать на шесть метров, кишела мухами — нет, не мухами, это была моль. Тысячи бледнокрылых мотыльков, сталкиваясь друг с другом, порхали в воздухе, словно одна большая завеса.
Смахнув их с лица, она почувствовала ужасную вонь, похожую на стоячий, влажный, гниющий запах ила в русле реки в конце августа.
Она снова отмахнулась, хотя это было бесполезно. Их было слишком много…
— Это прачечная? — сказала она.
— Раньше была.
Вдоль одной стены располагались промышленные стиральные и сушильные машины. Вдоль другой — стойки и стойки… целый универмаг стоек… на них висели сотни темно-бордовых шерстяных мантий в разной степени разложения. Моль жила за счет шерстяной ткани, прогрызая дыры, которых становились все больше, оставляя после себя измельченный до состояния сита материал.
Это была целая экосистема, результат того, что когда-то две или три бабочки попали сюда, после чего было организовано хозяйство, которое воспроизводило себя раз за разом, и так триллион раз подряд.
Дюран подошел и вытащил из ряда мантию. Шерсть рассыпалась трухой у него в руках.
— Это плохо. — Он сбросил остатки на пол. — Я предполагал, что мы сможем замаскироваться и таким образом проникнуть незамеченными в общину.
Амари почувствовала, как рука холодная рука смерти сжимает ее затылок.
— Думаешь, нам это понадобится?
***
Когда Дюран вышел в коридор и придержал дверь для Амари, мотыльки вылетели как клубы дыма из горящей комнаты и рассыпались в разные стороны. Ему почти захотелось загнать их обратно, чтобы они не отделялись от своих.
Он кивнул, и они с Амари двинулись обратно, прижимаясь к одной из стен изогнутого коридора и держа оружие наизготовку. Проходя мимо двери, через которую они вошли, он понял, что никто не пришел проверить, почему дверь не полностью закрыта… когда они достигли кухни кафетерия, не было ни малейшего запаха пищи… и поскольку тишина и душный воздух были единственным, что их сопровождало… ужасный вывод начал формироваться в его голове.
Он боролся с этой мыслью.
Сражался так, как должен был сражаться с защитниками Даавоса.
Когда они подошли к пересечению с прямым коридором, идущим с севера на юг, он высунулся и огляделся. Никого. Никаких разговоров. Ходьбы. И не только из-за церемонии омовения.
— Сюда, — сказал он.
Говоря это, он слышал ярость в собственном голосе, и его тело начало дрожать от агрессии.
На потолке, по мере их приближения к арене, большинство флуоресцентных ламп уже не работало, мигали только единичные, и их непредсказуемые вспышки только усиливали ощущения, кричащие в его голове.
Воспоминания вернулись к нему, те, которые он предпочел бы их забыть. Широко раскрытые глаза его матери на покрытом синяками лице, полные сдерживаемых слез. Ее тихое, отчаянное мужество продолжать жить день за днем, потому что она боялась, что насильник заберет ее сына. Годы страданий, которые она перенесла.
Из-за Дюрана.
«Ты смысл моей жизни, мое благословение», — всегда говорила она ему.
Дерьмо, он был ее проклятием. И убийство отца казалось ему единственным, что он мог сделать, чтобы заслужить любовь, которой никогда не заслуживал.