— Мне это тоже не нравится, поверьте. Но нам сообщили, что эта женщина могла кое-что унести с собой в могилу. Нечто такое, что может… оказаться нужным ее величеству.
Лицо Такнелла исказилось, словно в его душе шла отчаянная борьба.
— Она не взяла с собой ничего, кроме молитвенника и той одежды, что на ней была. Я это знаю, сэр, потому что я там был. — Тюремщик сдался, он проиграл борьбу. — Я это знаю, потому что помогал ее убивать, а потом — хоронить… И да смилуется Господь над моей душой!
— Аминь.
Из глаза этого закаленного воина вытекла слеза, и отнюдь не резкий морозный ветер выгнал ее наружу и заставил застыть на щеке. Томас Лоули искренне изумлялся той власти, которую все еще имела над живыми женщина, умершая почти двадцать лет назад. Эту власть можно будет обратить на пользу Католической церкви, так решили его начальники из Общества Иисуса. Но только в том случае, если он, Томас Лоули, сейчас исполнит свой долг.
— Полно, мастер Такнелл. Вам надо только показать мне дорогу. А если потом и будет совершен грех, то он ляжет на меня, и только на меня.
Стоявший перед ним солдат окаменел. Слезы высохли. Не говоря больше ни слова, он повернулся к двери и вставил в замочную скважину самый большой ключ из тех, что были при нем. Ключ повернулся со скрежетом, похожим на крик ворона, защищавшего свою кладовую с едой. Двери, противу ожидания, распахнулись бесшумно.
«Если такое вообще возможно, — подумал Томас, в пустой надежде растирая свое колено, — то внутри даже холоднее, чем снаружи».
Туман не последовал за ними внутрь, но тени, отбрасываемые их тусклыми фонарями, были почти такими же густыми: стены черноты окружили маленькую часовню.
Она называлась часовней Святого Петра в узах. Томас видел ее днем и знал, что в ней находят утешение смотрители и их семьи, а также заключенные, находящиеся на более свободном режиме. По ночам же часовня снова становится темным центром крепости, последним пристанищем тех, кто вызывал неудовольствие государства. Тех, кто прошел по лужайке — так, как прошел сегодня он сам, — но кого обратно уже пронесли. Ночью часовня становится зловещим местом, которого следует избегать. Ибо если у вас нет желания проводить время с неупокоенными мертвецами, то зачем вам туда отправляться?
Втайне от остальных Томас перекрестился, а потом пропустил Такнелла вперед — указывать дорогу. Тот быстро направился к правому проходу. Там смотритель пошел медленнее, согнувшись в поясе и проводя фонарем полукруги у самой земли. Рабочие остались ждать у двери, едва переступив порог. Томас не столько увидел, сколько услышал, как они передают друг другу бутылку, шумно отхлебывая из нее. Он сознавал, что ему следовало бы выговорить им за непочтение к этим освященным стенам. Однако бывший солдат поймал себя на том, что завидует их утешению.
Фонарь перестал описывать полукружья и был поставлен на пол. Такнелл остановился, опустив голову, примерно в шести шагах от меньшего алтаря в правой части поперечного нефа. Томас подошел к нему и наклонился, чтобы рассмотреть плиту. Она выглядела точно так же, как и все прочие плиты пола: с выщербленной поверхностью, но ровными краями. Высота и ширина ее были равны половине человеческого роста.
— Вы уверены, что это она?
Такнелл не стал отвечать — даже не подал знака, что услышал вопрос. Его глаза были устремлены вниз, словно сквозь камень он видел свое прошлое.
Томас настойчиво повторил вопрос:
— Этот камень точно такой же, как остальные, смотритель. Здесь нет какого-нибудь знака, чтобы опознать ее?
Такнелл хмыкнул.
— Опознать? Его величество, покойный король Генрих, да простит Бог его грехи, приказал, чтобы не было никакой гробницы, никакого памятника. Он хотел, чтобы она исчезла из нашей памяти так же быстро, как и из его собственной. Никакие слезы не должны были омрачать день его свадьбы, которая состоялась на следующей неделе. — Смотритель даже не пытался скрыть презрение, прозвучавшее в его голосе. — Но знак все же есть, если знаешь, куда смотреть.
Он протянул руку и поднял фонарь. Сначала Томас не заметил ничего необычного, но потом, всмотревшись, он разглядел то, что поначалу принял просто за царапину. На камне была вырезана роза: в правом верхнем углу, едва заметная, крошечная, не больше мизинца. Безупречная. Кто-то не пожалел труда, чтобы высечь ее, чтобы сделать ее прекрасной — но незаметной. В числе множества слухов до Томаса доносился и такой: несмотря на то что имя ее было стерто, а память очернена, каждый год девятнадцатого мая в этой часовне на каменном полу появлялась белая роза. Кто-то не желал забывать — ни ее, ни годовщину ее смерти.