Мы все ожидали, что вслед за тем нам расскажут о способах сохранения печатной продукции, однако оба министра решили во избежание неприятностей не распространять эти сведения. Так и сказали. Мой отец поперхнулся.
Лило весь день, а вечером случилось вот что. Мы смотрели телевизор, и диктор, читая очередное сообщение, попытался произнести слово «стол», но не смог. Не веря самому себе, он вернулся к началу фразы и попробовал с разбегу. Результат был тот же. Предприняв еще несколько попыток, приведших лишь к тому, что диктор совсем смутился, он заменил слово многозначительной паузой. Фраза выглядела примерно так: «Руководители государства, сев за круглый (…) переговоров…» И мать, и я засмеялись так, что из коридора вышел мой отец и спросил, чего это нас разбирает.
– Он не может выговорить слово (…), – ответил я, причем это не удалось и мне.
Это казалось невероятным, но ни я, ни мама не могли произнести его. Сначала мы думали, что это от смеха, но потом, когда начали тыкать пальцами в обеденный стол, обозначая понятие, и отец, сохраняя полную серьезность, тоже попытался сказать, ничего не вышло и у него. Впечатление было такое, словно оно исчезло из нашего лексикона, оставив вместо себя невнятную пустоту, как бывает, когда выпадает зуб и ты кончиком языка снова и снова обшариваешь щербину, – вот так и мы проверяли это зияние на месте слова «стол» и втайне надеялись, что произойдет чудо и оно вернется к нам.
Отец промолчал, но по лицу его можно было догадаться, что всех нас ждет участь жертв кораблекрушения, все скудное достояние которых поглотила пучина. Вчера – лоции, сегодня – самодельные рыболовные крючки и удилища, и кто его знает, чту будет завтра. Мать пошла готовить ужин и спустя несколько минут крикнула мне, чтобы накрывал на стол.
– Накрывай на (…), – послышался ее голос, и она тотчас осеклась, и на лице ее, наверно, возникло то же недоумение, что и у диктора. И точно так же, как он, она вернулась к началу в надежде, что застрявшее слово само выскочит, если сумеет взять должный разбег. Однако это было похоже на то, как терзают и крутят стартер, а двигатель не заводится ни в какую. И в конце концов мать расплакалась, а я подавленно принялся ставить тарелки, приборы и стаканы на этот такой знакомый и вдруг сделавшийся безымянным предмет мебели. Ужин проходил в молчании; думаю, что каждый из нас про себя пытался выговорить пропавшее слово, чтобы предъявить остальным свой трофей.
Тут мы вздрогнули от звонкого удара, донесшегося с балкона, – показалось, что это ошалевшая от бури птица бьется о стекла. Мы бросились на звук и увидели на полу большую книгу в картонном переплете: было понятно, что, вымокнув под дождем, она отяжелела и рухнула. При попытке взять ее в руки пропитанные водой страницы разлезались под пальцами. Все же отец аккуратно поднял ее и понес внутрь, кропя каплями паркет. Я закрыл балкон, но, прежде чем повернуться и идти вслед за родителями, увидел, как меж дождевых струй, перемигивавшихся в вечернем небе, грузно летит в сторону пустыря стая книг. Мне показалось, что одна из них отстала и вот-вот шлепнется на крышу, но дальше смотреть я не стал.
Родители принесли книгу на кухню, а там осторожно положили на стол, накрыли сухой тряпкой, чтобы впитала хоть часть воды. Потом отец бережно, словно имел дело с птицей-подранком, раскрыл ее. Название смылось полностью, а внутри типографская краска растеклась так, что ничего невозможно было разобрать.
– Судя по переплету, – сказал отец, обращаясь к маме, – это какое-то научное издание, но оно, можно считать, погибло. Если бы по телевизору все-таки сказали, что это за способ такой сохранять текст, мы бы еще попытались спасти хоть несколько страниц.
Он говорил, а книга меж тем у нас на глазах расползалась, как мел в воде. Внезапно мать, переменившись в лице, вскрикнула, указывая на страницу:
– Смотрите!
Мы наклонились и увидели слово стол. И, благодаря этой пришедшей извне помощи, сумели прочитать его, смакуя, перекатывая на языке и в сознании как диковинное лакомство. Совсем недавно мы утратили его, а у него уже появился давний, полузабытый вкус. Но недолгим было это гастрономическое блаженство – слово тоже распалось, как и вся остальная страница, а мы, утратив его печатную ипостась, снова ощутили его отсутствие в нашем лексиконе. От останков меж тем пошел такой тяжелый дух, что ничего не оставалось, как выбросить их в мусорное ведро.
Посреди царившего везде полнейшего неблагополучия я находил утешение у Лауры. При малейшей возможности старался улизнуть в ее квартал, и в темных подъездах мы разыгрывали, совершенствуя, сцену нашей первой встречи. И мой интерес к ее телу не только не шел на убыль, но рос по мере постижения, становясь неодолимым желанием. Я засыпал, пытаясь мысленно обрисовать очертания ее фигуры, и просыпался в ожидании часа, когда снова увижу ее, и замечал, что и она ждет меня нетерпеливо, и это казалось мне удивительным, потому что я, как ни старался, не мог заметить в себе ничего интересного. Но благодаря ее вниманию и сам стал относиться к себе с бульшим уважением.
Мы разговаривали о нас и о том, что произошло. Давно уже не радовала отмена занятий в школах, а по телевизору сообщили, что министерство обороны разрабатывает планы преподавания без учебников, чтобы все-таки как-то образовывать нас. Однако время шло, а планы эти не воплощались. А вместе с тем после исчезновения слова столвсе сильнее чувствовалось всеобщее уныние. Пока не пропало, никому и в голову не приходило, до какой же степени оно необходимо. И в разговорах мы все время спотыкались о его нехватку.
Но самое скверное началось, когда по прошествии какого-то времени, выяснив, что вернуть слово в наш обиход так и не получилось, граждане стали выбрасывать или прятать столы, словно стесняясь обладать чем-то, не имеющим названия. Столовые наши вдруг стали казаться несуразно просторными, а есть мы должны были в довольно унизительной позе, одной рукой держа на весу тарелку, а другой орудуя вилкой. Отец потихоньку сказал маме, что это верный путь оскотиниться.
И опять же никто не задумывался, как важны столы, покуда они не пропали. Без них жизнь, как и столовые, стала неуютной. Отсутствие их чувствовалось и в кухнях, и в спальнях, и в приемных, и в декорациях телестудий – особенно в выпусках новостей, ведущие которых прежде всегда были защищены своими столами. И разумеется, телевизор пришлось взгромоздить на стул, а хранить все, что прежде стояло и лежало на столах, в ящиках шкафов. И в такой ситуации нежданным подспорьем сделалось исчезновение газет и журналов – иначе куда бы мы их девали?
Иногда я возвращался в край, лежавший по ту сторону реальности, где, по счастью, на своих местах оставалось все, кроме меня, по-прежнему лежавшего в родительской кровати. Я не без труда открывал глаза и видел, что у постели сидит отец с английской книгой или томом энциклопедии на коленях и смотрит на меня. В этом измерении часы текли медленнее. В очередной раз вернувшись сюда, я спросил, сколько дней болею, и мне ответили – три. Между тем, на другой стороне действительности прошло несколько недель. Еще я спрашивал, есть ли у нас столы, и ужасно удивлялся тому, что могу выговорить это слово. И с огромным облегчением понимал, что так бывает во сне, когда видишь, что потерял ногу, а проснувшись, убеждаешься, что она на месте. Отец посмотрел на меня с тревогой, думая, наверно, что я заговариваюсь. Впрочем, можно было и не отвечать – я и сам видел, что по обе стороны кровати стоят ночные столики. Там, на другой стороне, нам пришлось избавиться и от этих предметов меблировки, раз уж мы не могли произнести никакого производного от слова «стол».