Кличка прилипла к Джозефу. Другие называли его так беззлобно, и Джозефа это не ранило бы, если бы всякий раз вместе с прозвищем, как эхо, не слышался голос Стоддарта.
Десятник стал наваждением.
В эту первую неделю руки Джозефа, не привыкшие к такой тяжелой работе, покрылись кровавыми мозолями. Стоило надавить, сукровица, как ртуть, переливалась под черной мембраной кожи. Руки были пропитаны черной пылью. Отмывать их из-за мозолей было чистое мучение.
Жил Джозеф в меблированных комнатах, платя за двухразовую еду и за койку тринадцать шиллингов в неделю из получаемых двадцати одного. В доме не было ванны, а горячую воду давали редко и нерегулярно. В ту первую неделю вечернее мытье отнимало у него два часа после десятичасового рабочего дня и часа дороги в оба конца. Умывальня находилась в подвальном этаже. Оставшись наедине с двумя жестяными тазами — один полный холодной воды, подернутой черной пленкой, другой с чуть теплым черным влажным песком, — стоя на мокром каменном полу, Джозеф плакал, раздирая в кровь покрытые волдырями руки.
И всегда один. И каждая вторая мысль о Стоддарте, которого он страстно желал убить, уничтожить, задушить, четвертовать и которому не смел дать отпора.
Он не боялся побоев, в этом он был абсолютно уверен. А избиение было бы жестоким, потому что Стоддарт шутить не любил, и если бы принялся бить, так бил бы без пощады, воспользовавшись перевесом сил. Я не боюсь этого, говорил себе Джозеф, говорил слишком часто, слишком горячо. Как только видел перед собой это лицо, эти челюсти, руки, походку, а видел он их каждую секунду. Засыпал с этим образом и просыпался.
Справиться с этим наваждением, мороком, помогал только девиз: «Будь сам себе хозяин».
Стоддарт буквально терроризировал его. Стоя в своей дыре, с лицом, защищенным от пыли завязанной на затылке тряпкой, — жалкое зрелище! — он поднимал голову вверх и сквозь решетку видел Стоддарта. Тот стоял на решетке, широко расставив ноги, согнувшись почти вдвое, иногда присев на корточки, чтобы жертва лучше видела своего мучителя, и без конца приговаривал: «Недомерок, а Недомерок! Пошевеливайся, грузовик подъезжает!», «Это все, на что ты способен?», «Воробей наблюет больше, чем ты набрал угля на лопату! Недомерки тоже должны вкалывать! Ты не согласен?»
Лопата была широкая и тяжелая, он мог бы в считанные секунды выбежать с ней из ямы — Стоддарт этого от него не ждет. Если размахнуться хорошенько, Стоддарт полетит вниз и больше уже не встанет. Ну хотя бы только попробовать!
Волю Джозефа убивала его природная нерешительность. К тому же никогда прежде жизнь не требовала от него принятия подобных решений.
С другой стороны, он чувствовал, что Стоддарт будет в восторге, потеряй Джозеф над собой власть и начни борьбу. Поняв это, он перестал быть просто пассивным; он стал упрямым в своей пассивности, и чем сильнее Стоддарт мучил его, тем больше непротивление становилось осознанным упорством. Стоддарт был бы счастлив, сорвись Джозеф, но и без того он мучил Джозефа с наслаждением.
Работа в «преисподней» и сама по себе была настоящей пыткой. У Джозефа не только уставали мышцы: после нескольких недель в яме ему стало казаться, что все его внутренности выстлала угольная пыль. Когда он откашливался, мокрота была черная, он дышал — и ему чудилось, что в груди у него не легкие, а тяжелое, сырое тесто. Он заметно исхудал, у него недоставало сил мыться, по воскресеньям он весь день не вставал с постели, даже ничего не ел, если кто-нибудь не приносил ему еды с общего стола.
В соседней комнате жили двое шахтеров, которые были активистами профсоюза. Поздно вечером после работы, не съев и пол-ужина, чуть не ползком поднявшись к себе в комнату, он ложился в постель и слушал, как они спорили между собой. Он вслушивался в их голоса, стараясь забыть о ноющей боли во всем теле, о раскоряченном над решеткой Стоддарте, забыть его злобный оклик: «Недомерок!», вытравить из памяти его ухмыляющееся лицо. Они говорили о «действиях», о «товариществе», о «забастовочных фондах», о «протесте», о «рабочем дне», «благах», о «правах». В их речах была сила, продуманность, справедливость. Он завидовал тем, кто состоял в профсоюзах. Грузчики с его склада не состояли; слуги в особняках, батраки, те, кто строил дорогу, не могли и мечтать о профсоюзе. Если бы найти работу, открывающую путь в профсоюз, никаких бы проблем не было. Мог бы пожаловаться, что десять недель подряд стоишь в «преисподней», — вот какая сила у тех, кто в профсоюзе. Их слушают.