— Что же, остается одно — земля.
— Только не это!
— А чем тебе это плохо?
— Ничем не плохо.
— А что же?
— Если ты станешь фермером, ты уже больше ничем другим заниматься никогда не будешь, — чуть не с отчаянием произнесла Бетти.
— Ну?
— А я не хочу жить в деревенском доме, где кругом ни души.
— Вот оно что.
— Да, не хочу, — Бетти поколебалась, — прости меня, Джозеф, но от меня тебе толку мало.
— Это пустяки.
Одно из доказательств любви, подумал он, — желание служить другому. И хотя Бетти ставила условия, в сущности, она хотела немногого. Остаться в Терстоне, жить рядом с теми, кого она знала всю жизнь, кто заботился о ней, растил ее, — это, по крайней мере, он мог ей дать.
А он был готов дать гораздо больше. Вся прожитая жизнь представлялась ему теперь подготовкой к их встрече: все, что он должен был отринуть сейчас, не больше того, что уже позади…
Он решил попытать счастья на большой целлюлозно-бумажной фабрике. Управляющий жил в огромном роскошном особняке, окруженном парком, в самом центре города. Джозеф каждое утро приходил к особняку, вставал у ворот и ожидал мистера Лансинга. Когда тяжелые деревянные ворота затворялись за управляющим, Джозеф бросал на него молчаливый упрямый взгляд и, отстав шага на три, провожал до самой фабрики. Этот путь — ежедневная утренняя прогулка управляющего — равнялся приблизительно полумиле. Вечером мистер Лансинг возвращался домой в легковой машине: машина останавливалась, шофер шел открыть ворота, а Джозеф тут как тут — стоит у ворот и смотрит прямо в машину.
После двухнедельного провожания любопытство управляющего наконец проснулось, нервы, видно, не выдержали. Он вышел из машины и шагнул к назойливому незнакомцу.
— Кто вы?
— Джозеф Таллентайр.
— Почему вы меня преследуете?
— Я хочу работать на вашей фабрике.
— Этого многие хотят, молодой человек.
«Молодой человек» прозвучало насмешкой: самому Лансингу было года тридцать два — тридцать три.
— Но я могу очень хорошо работать, — выдавил из себя Джозеф, преодолев конфуз и робость.
Мистер Лансинг улыбнулся.
— Хорошо работать? — Он подумал. — Ну вот что приходите ко мне на фабрику в понедельник. Ровно к восьми часам. И больше не ходите за мной по пятам, черт побери.
Джозеф все это проглотил молча.
В понедельник он начал работать младшим шлицовщиком, войдя таким образом в число промышленных рабочих Англии.
Оборудование на фабрике было в те дни очень старое, и рабочему приходилось быть еще и слесарем, помимо специальности, за которую платили; условия труда были ужасные, воздух пропитан ядовитыми испарениями химикалиев; узкие длинные цехи, никогда не убираемые, грязные, захламленные коридоры, холодина зимой, невыносимый жар летом. Оглушительный шум, обрушиваясь на пришедшего, убивал нежные слуховые нервы и всю смену молотил по голове так, что удивление брало, как это у рабочих в конце смены не капает из ноздрей взболтанный мозг. Все знали только одно — удержаться любой ценой, любыми унижениями, потому что сотни людей готовы встать на освободившееся место, потому что ты — счастливчик, у тебя есть работа.
Джозеф поступил на восемь восьмичасовых смен в неделю: шесть дней по восемь часов и один день две смены, шестнадцать. Приход и уход отмечался специальным автоматом, прокалывающим на карточке с точностью до минуты время пребывания на этой каторге.
Всем рабочим в его цехе платили одинаково: четыре шиллинга в час и подросткам и взрослым; мастер получал пять шиллингов в час; никакой надбавки за умение, высокую производительность или выслугу лет не было и в помине. Рабочие говорили об этой несправедливости много, но действий никаких не предпринимали. Не было профсоюза, объединявшего рабочих разных специальностей этой фабрики, а те немногие члены профсоюза, которые были, очень хорошо знали, что обращаться к секретарю местного отделения бесполезно: что он мог сделать на фабрике с таким обилием профессий? На всей фабрике не было ни одного цехового старосты. А тех, кто подстрекал взбунтоваться, немедленно увольняли.
Первый год Джозефу нравилось работать, нравилось вникать в механизмы, просто быть на работе. У него обнаружилась изобретательская жилка. Он работал на большой режущей машине и придумал два усовершенствования. Во-первых, он добавил еще один валик, работающий синхронно с подающим механизмом, так что бумага стала двигаться равномерно, листы получались одной длины и резать стало гораздо быстрее и проще. Но для хозяев это новшество прошло незамеченным. Во-вторых, упростил всю систему намотки бумаги на мотовило, что значительно облегчило подачу кип с резального аппарата. За это получил премию пять фунтов.