Вражеские самолеты нельзя было разглядеть в небе. Подобно чуме, посещавшей Лондон в прошлые времена, они косили людей с жестокой неумолимостью. Уцелеть можно было только волей счастливого случая, который вслепую шастал из улицы в улицу.
Зрелище было страшное, сравнимое только с концом света или далеким видением ада. И все-таки — он не признался бы в этом ни одной живой душе — было во всем этом что-то неотразимое, притягательное. Это была фантастическая греза, и он был ее участником.
Он уже выкурил целую пачку, сидя здесь, на крыше. Холод пробирал до костей, но он не двигался, точно пристыл к парапету, похожий на грубые изваяния викторианских химер, венчавших водосточные трубы прямо под ним.
Он вернулся в постель, когда стало брезжить.
Проснулся внезапно от близкого разрыва бомбы. Все стекла в окнах трех нижних этажей вылетели, двери сорвало с петель, мебель разбило о стены.
На верхнем, четвертом этаже все осталось целехонько. Даже ни одно стекло не треснуло. Молодец сержант, знал, что делал.
Дуглас был Монтгомери, Джеки Пейлор — Роммель. Гарри (ему уже три года) и Лайонел Темпл — восьмая английская армия. Две сестренки Джеки Пейлора — немцы. Уильям Исмей — солдат.
Сражение шло между улицами Стейшн-род и Нью-стрит, плацдарм — гараж Мура, где когда-то работал Фрэнк.
Дуглас был неутомим; он метался взад и вперед, вверх и вниз по пандусу: деревянный пулемет в его руках поливал все вокруг дождем пуль. Та-та-та-та-та-та-та! Др-р-р-р-р-р-р! Та-та-та-та! Др-р-р-р! Ты убит, Уильям Исмей! — И твоя Мэри уже два раза убита! — Так нечестно! — Это неважно! — Я еще не был готов, когда ты начал! — Ты должен быть готов! — Та-та-та-та-та! Ты тоже убит! — Ладно! — Дуглас падает наземь. — Считай до ста! — Десятками? — Нет, пятерками! — Пять, десять, пятнадцать, двадцать, двадцать пять, тридцать… — Гарри, ты должен стоять в том колесе! — Мистер Мур не велит! — А у нас там штаб! — Та-та-та-та-та! — Ты опять убит. Теперь считай до двухсот!
Он слушал по радио песни. Когда звучало слово «любовь», отворачивался и смотрел в стену, уверенный, что это слово смущает не только его, но и всех; но по ночам он повторял слова этих песен, облизывал их, заглатывал, удивляясь их могучей власти над людьми. Город бурлил от наплыва чужаков: эвакуированные, приезжавшие в автобусах и селившиеся в школе; сироты из монастыря — девочки с коротко постриженными волосами в зеленых платьях, идущие всегда парами в сопровождении монахинь, похожих на дочерей Ноя; авиационные механики с соседнего аэродрома.
Дуглас мчался по улицам сквозь трепет всеобщей любви; незнакомые люди весело приветствовали друг друга, из кабачков рвались песни, в церкви гудел орган, из воскресной школы слышалось пение молитв, на конскую ярмарку гнали по улицам табуны лошадей. Футбол, крикет, и все куда-то спешат, бегут; он ловил в банку маленьких рыбешек и заблудился в четверти мили от дома; мужчина, у которого он спросил дорогу, оказался американцем; он отнес его домой на плечах и дал жевательную резинку. Мама напоила их чаем.
И везде война. По радио, в газетах, в школе: «Разве могут ребята, у кого отцы на фронте, отставать в учебе?» — и Дуглас млел от гордости. Он воевал против Южного района, против Майкла Саундерсона, самого большого забияки и драчуна в классе; грозой были старшеклассники — каждую секунду могли оглянуться и увидеть, как он дразнит их за спиной, тогда надо было удирать со всех ног. Как-то он промчался сквозь весь магазин — один из многих в городе, — не помня себя: вот сейчас схватят и здорово отлупят. Он подбирал окурки на обочинах, подражая Элфи Култарду, которому было уже десять и который с боем брал билеты на утренние сеансы. Киножурналы о войне: он возвращался домой, от страха тошнило, он хватал свой деревянный пулемет: та-та-та-та-та-та! Пусть только сюда сунутся: он покажет этим фрицам. Умер отец его матери, и они переехали жить к бабушке. Его взяли попрощаться с дедушкой. Он лежал в пыльной, затхлой гостиной. Привела его сюда тетя. Лицо дедушки было цвета овсяной каши и все в буграх. Хотел дотронуться и не посмел.