Он повидал отца на другой день, как вернулся, но тогда не было возможности поговорить. И вот сейчас они говорили, говорили, но их беседа только прятала слова, которые они хотели сказать друг другу, хотя и намекала на них. В старике чувствовалась угрюмая суровость, которую можно объяснить только в искреннем разговоре. Суровость в осанке, в тоне голоса, в том, что он не желал смотреть вокруг на яркий солнечный день, а шел, опустив голову. Ему было уже под семьдесят, но годы, казалось, только прибавили телу крепости, ясности глазам, ловкости движениям.
И вот они оба сидят на бровке. Джозеф в непривычном гражданском костюме, отец в той же робе, в которой ходил всю жизнь. Молча отказавшись от предложенной сигареты, раскурил свою неизменную трубку. По шоссе проехала машина. День был ветреный, густая листва мягко шелестела. Возле них рос каштан, его большие листья казались Джозефу вырезанными из фольги, так резко были очерчены. Он смотрел на листья, на их тяжелую массу, покоящуюся на медленно качающихся ветвях. Когда Джон заговорил, речь его была монотонна и очень спокойна, как будто говорил он не столько для сына, сколько для себя.
— Нет Фрэнка, — он примял большим пальцем пепел в трубке. — Да, вот так. Он вел свой танк, ты ведь знаешь. Он всегда был помешан на машинах. Мы получили письмо, в нем написано: он не мог бы спастись. Убит прямым попаданием. Так что, наверное, он ничего не почувствовал. — Джон поднял глаза с трудом. — Ты знаешь, он мне неродной сын, совсем в общем-то чужой. Но я им гордился. Он был хороший парень. — Джон помолчал немного. — Потом Доналд. Как это понять, а, Джозеф? Прошел всю войну. А через два дня, как война кончилась, умер от пищевого отравления. Можно сказать, просто смех, если бы не слезы. А он был настоящий воин, наш Доналд, немного походил на твоего дядюшку Айзека. Ничто на свете не могло испугать Доналда, он не знал, что такое страх. — Джон еще раз повторил тихо: — Пищевое отравление. — Затем уже окрепшим голосом: — У всех: у Айзека, Сары, Тома, убитого на этой войне, одного из сыновей Айзека, у всех у них есть в родне убитые или изувеченные. И мы все растеряли друг друга. У меня есть братья, которых я не узнаю, если увижу, у тебя есть двоюродные, о существовании которых ты знать не знаешь. Нас развеяло, как мякину. И нет в этом ни цели, ни смысла.
Часть III. «ГНЕЗДО ПЕВЧЕГО ДРОЗДА»
9
Он втягивался в мирную жизнь как во сне, робко и радостно. Всего несколько месяцев назад его учили: представится случай — стреляй, бомби; теперь это время казалось каким-то черным провалом, но, хотя оно кануло в прошлое, оно все равно с ним: он ведь ждал случая убивать. Надо было забыть то время. Но забывание студило душу.
Демобилизация, пока он служил, казалась раскрепощением; он отринет прочь все ненужное и, питаемый освобожденной энергией, воспарит, унесется прямиком ввысь. По когда подошел срок, расхотелось покидать службу, сбросить цепи, бывшие и опорой. Приехав в Терстон на двухэтажном автобусе, он в смятении глядел на улицы, где жил и будет жить опять. Город казался чужим: иноземные края, только что покинутые, и то были ближе. Люди вокруг точно под стеклом, чтобы обратиться к ним, надо сначала разбить стеклянные колпаки. И он сильнее, чем когда-либо, пожалел, что отказался от сержантских лычек. А ведь ему намекнули, что можно надеяться и на офицерские погоны.
Он вернулся на аэродром, на свое старое место, и очень скоро ему уже не верилось, что он на несколько лет отрывался от своей каторги и вообще может когда-нибудь с ней расстаться. Работа, как и прежде, не захватывала, он все время чего-то искал вне ее; но и круг развлечений был неширок: все та же компания — Джордж и Норман, Джон и Ленни, кружка пива, игра по маленькой, футбол. Терстон жил деятельном жизнью, но Джозеф в ней не участвовал.
Животрепещущей заботой Терстона, как и везде, было будущее детей. Закон о стипендиях открыл двери университетов для детей бедняков, новая система здравоохранения тоже пеклась о них, в школе выдавалось бесплатное молоко и бесплатные завтраки. Школьные врачи лечили им зубы; повсюду открывались приюты для сирот и детей из неблагополучных семей; журналы наперебой печатали статьи о воспитании; фильмы но большей части снимались так, что их можно было показывать детям; кампания «Детям — все» набирала темпы.
В какой-то степени на этой волне родились веселые послевоенные карнавалы. В Терстоне такой карнавал можно было созвать в одну неделю. На костюмы много не тратились: рылись в бабушкиных сундуках и гардеробах, извлекали на свет божий старомодные платья, все складывалось в общую груду, каждый брал себе, что по вкусу, и устраивался чудесный, шумный, красочный карнавал. Все это делалось для детей. Принимали участие все, кто хотел, не было ни чванства, ни дешевой развязности. В этих карнавалах отразились послевоенные чаяния людей.