Когда открывались двери «Дрозда», настрой у Джозефа всегда бывал один: к нему должны идти все. Ровно в одиннадцать тридцать он стоит на крыльце в ожидании заслуженной награды. Точь-в-точь пират на борту захваченного корабля с сокровищами; под ногами зыбкая палуба, в глазах торжество победителя.
В дообеденное время — 11.30–15.00 — посетителей мало. И все-таки человек пятнадцать-двадцать побывает; все знакомые, он поговорит с ними, в глубине памяти оттиснутся особенности каждого. Заглядывал кое-кто из «крепких парней», заплатив за одну пинту пива, получали доступ к мишени; тренировались они упорно; хороший метатель стрелок мог четыре, пять вечеров в неделю почти даром наливаться пивом; придет, уплатив за первую пинту, а дальше весь вечер расплачивается игрой. Зашел однажды Дидо, посолидневший, полысевший, решил, что «Дрозд» не хуже других пивных, если не лучше, и остался. Иной раз кто-нибудь приносил домино; мало-помалу эта игра становилась любимым времяпрепровождением. Дидо скоро пристрастился к костяшкам: его первое спортивное увлечение под крышей. Однако главным развлечением в эти часы, когда за окном еще белый день, как-то не очень пьется (базарные дни, конечно, не в счет) — так, случайная дань Бахусу, а не священнодействие, — было чтение газетных страничек о скачках и заполнение таблиц со ставками. Джозеф был всегда готов сбегать через улицу к телефонной будке и сообщить на почту о ставках. Сам он ставил на своих любимцев каждый день.
Он начал запоминать людей, посещавших его кабачок, особенности их характера. Сюда они приходили к нему, он обязан не только напоить их, им должно быть у него хорошо. Это отнюдь не означало, что он разыгрывал из себя добренького хозяина, который запанибрата со всеми, кто ни придет. У него не было времени для таких глупостей. Когда ему случалось но радио, а потом и по телевизору услышать или увидеть такого «добрячка», ему становилось противно. Но тем не менее его отношения с посетителями отличались от того, как было в других кабачках. Для одних его пивная была как бы собственной гостиной. У такого посетителя было свое любимое место, он всегда пил одно и то же и в том же количестве, вел одни разговоры, шутил одни шутки. Пивная для него — продолжение собственного дома. Для других его кабачок — островок свободы, где все дозволено: можно бросить на пол окурок, брякнуть все, что просится на язык, поспорить. Сколько людей — столько прихотей, манер поведения, но в каждом таится искорка, готовая разгореться в стремление перебраться в соседний кабачок. Фразы «у него уютно», «тихая пристань» были точным выражением того, как относились жители Терстона к своим кабачкам. Человек приходил к тебе в дом, и жизнь его волей-неволей переплеталась с твоей.
Со временем Джозеф так сблизился с завсегдатаями, что стал для них чем-то вроде доверенного лица или даже исповедника, весьма часто — «рукой дающей», иногда писарем (карточка подоходного налога нагоняла такую панику, что беднягу, казалось, сейчас хватит кондрашка) и всегда доброжелательным собеседником, готовым выслушать любое признание. Удивительным было то, что душу раскрывали люди, обычно угрюмые, скрытные, способные произнести одну-единственную фразу: «Я ничего не сказал, ничего», что всегда так и было; они упорно молчали даже на расспросы врача, считая их бестактным вторжением в интимную жизнь, и целые недели мучились от болей, о которых стеснялись сказать; соприкоснувшись с ледяным веянием жизни, они буквально впадали в спячку, не подозревая, что только в действии можно познать самого себя. И вот эти-то люди рассказывали Джозефу — содержателю кабачка — факты и случаи, скрываемые от жен, братьев и даже от друзей. При этом они не просили, поеживаясь от смущения, держать сказанное в тайне — это само собой разумелось. Один среди многих — мистер Хаттон, ушедший на покой плотник, который приходил каждый день, после обеда, брал кружку светлого слабого, десяток сигарет «Вудбайн», коробок спичек, пакет жареной картошки (за стойкой, пока он дойдет до бара, его шаги и стук палки слышны за несколько ярдов); через месяц Джозеф уже не спрашивал, что будет пить старый плотник, знал его вкусы: тот редко заказывал что-нибудь другое. Старик обычно садился в угол у огня, извлекал откуда-то из недр своего сюртука очередной номер «Дейли экспресс», перегибал вчетверо, очки в дешевой оправе съезжали на кончик носа; в лице хорошей лепки суровая непреклонность — ни дать ни взять ученый-археолог, пытающийся вдохнуть жизнь в тысячелетний пожелтевший пергамент. Спустя полчаса он прятал газету и подходил к стойке, просил листок бумаги и аккуратным каллиграфическим почерком выводил на нем черной тушью свои ставки. Всегда не выше четырех шиллингов шести пенсов (кроме дней дерби и национальных скачек), все ставки делил на шестипенсовики и в конце концов исписывал листок кличками лошадей, дублями, дубль-экспрессами, пари с подстраховкой и пари-автоматом. Если бы все его ставки попали в цель, на него полмесяца лился бы дождь шестипенсовиков.