Джозеф мог бы неделю описывать действия и настроения мистера Хаттона; он знал каждое мановение его руки, знал, в каком расположении духа он поднимает кружку; знал, что за человек мистер Хаттон, какие мысли его волнуют, что он уже сделал, что намеревается сделать; знал, чье имя стоит в его завещании. Больше того, он мог в воображении пройти с ним по городу на всем его пути домой; знал, как он отвечает на приветствия: шаркнет, остановится, правую ступню чуть вывернет наружу; заходит в лавку мясника, заботясь о своей собаке, и вот наконец он дома: сидит в кресле, обтянутом пледом, на левой брови завиток волос, точно овечий хвостик. Знал едва заметную перемену выражения в его лице, когда он слышит фразу, с которой не согласен; знал гримасу, когда он слышит фразу, с которой не согласен и которая бесит его; еще одну гримасу, когда он слышит фразу, с которой не согласен, которая бесит его и рождает в уме поток возражений, еще одну — когда он слышит фразу, с которой не согласен, которая бесит его и рождает в уме поток язвительных возражений; и последнюю, когда он слышит фразу, с которой не согласен, — все остальные чувства смолкают, и он отвечает собеседнику тоном сдержанной иронии…
Три часа пополудни: кабачок закрывается, надо подмести, вытереть столы, пыль, разжечь огонь в очагах, поднести товар; на это уходит полчаса; потом выпить чаю, немного почитать, еще раз побриться, вымыться. В пять тридцать двери кабачка снова открыты (если Джозеф не уехал с гончими).
Была в его характере черта, которая его постоянно раздражала. Особенно она мешала ему в первый год. Натура у него была слишком открытая. Кто-то однажды сказал, что он чересчур честен. Спросят у него о доходе, он ответит без утайки. Дела его шли хорошо, можно даже сказать, прекрасно. За вычетом расходов на отопление, свет, зарплату половым, уборщице они с Бетти, работая не покладая рук сто шестьдесят часов в неделю, получали чистыми пятнадцать фунтов прибыли. Платили с этой суммы налог. Таких денег никогда прежде у них не было.
Джозеф не умел скрывать свое мнение и теперь не собирался учиться этому; в разговорах о политике, религии он не вилял, а говорил, что думал. Этим он сильно отличался от других содержателей кабачков в городе. О чьем-нибудь проступке, суждении, покупке, краже, драке, нечестной сделке, обо всем буквально он всегда судил не лукавя и гордился этим. Но хозяин кабачка на очень-то мог это себе позволить. Злые языки утверждали, что это вовсе не прямота, что он слишком много о себе думает, хочет быть лучше всех, даже смешно. Джозефу так и не удалось победить в себе эту черту, хотя он и старался держать рот на замке, делать вид, что ничего не слышит, — не лгать, а просто помалкивать. Видно, была в его характере стойкость, с которой ничего не поделаешь.
Бетти была точно в таком положении: ее подружки часто пеняли ей, что она уж слишком мягка. Но Бетти и не думала меняться. Она была более чувствительна, чем Джозеф, и ей иногда казалось, что с этим переломом в их жизни точно открылся ящик Пандоры, откуда вырвались зависть, злоба, сплетни — извечная цена, которую приходится платить за успех. Несправедливость людей так сильно возмущала ее, что она вынуждена была порой защищаться, а это ей было всегда трудно не но слабости характера, а из врожденной деликатности; но она не отреклась от их нового дела — своего и Джозефа, а, наоборот, вся ушла в него. Становилась ему преданна.
Это было хорошо, потому что кабачок поглощал все ее дни и вечера. Она готовила, подавала, стояла вместо Джозефа за стойкой. И она искала путей душевного примирения с новым образом жизни. Помогали ей крылатые изречения, смысл которых выражал ее собственные понятия.
«Все люди равны» — этот беспощадный лозунг эгалитаризма звучал бы вполне антигуманно, если бы каким-то образом не только допускал, но и санкционировал различие в стиле, манерах и поведении. Королева имеет привилегии, которые она, Бетти, будет отстаивать денно и нощно, и все-таки королева — глубокое убеждение Бетти — ничем не отличается от остальных смертных. «Все равны» — значит со всеми обращайся одинаково, что о ком ни думаешь. Она не любила некоторых посетителей, наедине могла бы им прямо это сказать, но на людях скрывала. Постороннего она и ввела бы в заблуждение, но знавшие ее никогда не ошибались насчет ее симпатий и антипатий. В общем ей все-таки удавалось выдерживать этот принцип, хотя иной раз казалось, что она вот-вот сорвется; эта борьба с собой закаляла ее выдержку и вырабатывала характер. Заповеди: «кто ударит тебя в правую щеку, обрати к нему и другую» и «благословляйте проклинающих вас» не казались ей бессмысленными. Она знала: действуя по-другому, и дня не выдержать на такой работе; жизнь ежедневно давала ей десятки примеров того, как быстро меняется поведение и симпатии человека; этот принцип оказывался более тонким и действенным средством воздействия, чем десятки здравых, практических рецептов. Не должно быть избранных, любимчиков. И никому не позволять ругаться, против чего Джозеф возражал. Бетти никак не могла его переубедить; она всегда испытывала отвращение к сквернословию. Не могла понять, как можно ругаться на людях; если уж так хочется, иди домой и там отведи душу.