Джозеф не имеет права допустить, чтобы на его глазах гибло его детище. Из коридоров шум, крики: «Что случилось? Кто там вопит?» Том, маленький крепыш, не любящий шуток (он обслуживает комнату метателей стрелок: только что из армии, где боксером наилегчайшего веса оспаривал звание чемпиона Севера), встал в позицию, чтобы нанести удар. Джозеф бросает дерущихся; те, обретя свободу действий, с остервенением вцепляются друг в друга. Джозеф дергает Тома за руку. Вмешиваться нельзя — будет еще хуже.
Он и сам вот-вот ввяжется в драку, попытается силой разнять идиотов. Могут избить? Неважно. Его тело помнит столько побоев. Зато потом не будет краснеть, вспоминая эти минуты: а то, чего доброго, не только другие, но и сам себя станешь считать трусом. А ну давай! Вперед! Кулаки так и чешутся. Черт! А ведь удовольствие — глядеть на драку. Драться будут всегда. Он нападет на одного, Том возьмет на себя другого. Но вообрази себе на долю секунды настоящую битву: ведь не исключено — сбежится сюда вся городская шваль и полезет драться. А ведь со всеми не справишься. На свете нет более азартного зрелища, чем кулачный бой; на него, как на канатоходцев, шагающих над бездной, сбегаются поглазеть все, кому не лень.
Втроем он, Том и Джек схватили сцепившихся парней и стали толкать к выходу; вмазали по лицу — не отвечай, толкай дальше. В коридор. Слева и справа — сочувствующие, коридор узкий, как бутылочное горлышко. А теперь быстро захлопнуть дверь в зал, бар заперт, остался один выход — на улицу. Поднатужиться еще толчок. И все с улыбкой, подмигни парню, стоящему у дверей; можно даже воскликнуть: «А ну взяли!» — кругом смех, на улице перед домом собрались зеваки. Раз-два, взяли! Вот уже на крыльце, вниз по ступенькам, последний рывок. Скорее обратно, захлопнуть двери и задвинуть щеколду.
Остается быстро навести порядок. Дуглас наверху в окне, занавески отдернуты, лицо белое как мел, смотрит вниз, кулаки сжаты, все внутри содрогается.
С драчунами расправа одна: больше на порог к себе не пускать. Хозяин имеет право не обслуживать, если не хочет. Зная об этом, драчун позаботится в самое ближайшее время прийти с повинной. Обычно приходит в понедельник, часов около шести, когда еще почти никого нет. «Минутку, Джо, одну минутку». Двое в пустой комнате. «Очень извиняюсь. Это он начал. Больше никогда, никогда… Прости уж на этот раз». И бывало, Джозеф прощал или запрещал только ходить в зал, где поют. Но все-таки в те первые месяцы он отказал в посещении двенадцати парням. Еще восьмерых лишил пивной на полгода. Это было куда труднее, чем просто выставить дерущихся. Забубенные головы, они могли завестись из-за пустяка. Джозеф, коренастый, крепкий, как отец, не скоро терял терпение. Стоишь в пустой комнате один на один; в окнах ранние серые сумерки; за столиками притихли, слушают; Джозеф намерился не уступать, но это тебе не лежать утром в мягкой постели и воображать, как все вечером произойдет. Конец обычно бывал один: каким-то чудом Джозефу удавалось избежать еще одной драки; парень, хлопнув дверью, бросал на прощание: «Я это тебе припомню». Угроза была непустая. Идя утром в город, Джозеф как сквозь строй проходил мимо шпаны, подпиравшей заборы, осыпавшей его бранью, насмешками, провожавшей плевками. Дуглас не раз наблюдал этот крестный путь отца; однажды его самого остановили: «Скажи своему старику, пусть лучше пустит нас. Ишь загордел, ублюдок».
Джозеф мало задумывался, как все это влияет на мальчишек. Он не видел тут чего-то ужасного. Ожидал этого, сам сталкивался с гораздо худшим. Но Дуглас видел, как мучится мать, убирая в воскресенье комнаты после субботних попоек, и мучился вместе с ней; Гарри реагировал по-другому; он знал, что отец не пускает в ход кулаки, и то понимал его, восхищался, то, наоборот, презирал. Если Джозеф когда-нибудь и задумывался над этим, то вспоминал, как в четырнадцать лет уже работал наравне со взрослыми с половины шестого утра по четырнадцати часов в день, видя вокруг себя чудовищные, по узаконенные обычаем вещи.
И все-таки оба мальчишки, особенно Гарри, любили свое «гнездо». Гарри предпочитал время сумерек: с быстротой молнии покончив с уроками — они никогда не отнимали у него много времени, — он бежал вниз, и Дуглас оставался хозяином всего верха, запирался в спальне и набрасывался на книги с таким рвением, как будто знания из них надо было выколачивать цепом, как зерно из колосьев. Все вечера — четыре, пять, даже шесть часов подряд — Дуглас просиживал взаперти за книгами, уча наизусть стихи, вызубривая латынь; если попадались строки, пленявшие его красотой, он читал их громко, нараспев; а то писал сочинения: перо само так и летало по строчкам, он то горел от восторга, то мучился над неудачным оборотом в пылу какого-то странного безумия.