Джозеф больше всего любил время после обеда, когда можно немного сбавить темп, расслабиться. Позднее, с наплывом людей, опять начнется запарка: он терпеть по мог, чтобы посетитель ждал. И здесь, как и с храпением пива, его подстегивали соображения престижа: у него в пивной мгновенно обслуживают.
Чтобы угнаться за ним, работать приходилось до седьмого пота. Он требовал такой же быстроты от всех: сердился, если кто-нибудь, считая деньги у кассы, мешкал и задерживал его.
Бетти нет-нет и отвернется от стойки, как будто расставляет стаканы и кружки, а сама хочет немного передохнуть.
Но все-таки его энтузиазм был заразителен: в крошечном пространстве за стойкой он словно исполнял быстрый ритмический танец: нагнулся за бутылкой, покачал пиво, повернулся к кассе, перелил спиртное из мерки в рюмку, уставил на поднос бутылки, стаканы, кружки — четко, красиво, ни одного лишнего движения.
В самом начале Джозефа мучило одно опасение, которое, к счастью, не оправдалось. Он боялся, что Джордж и здесь не оставит его в покое. Но этого не случилось. Джордж не нуждался в крыше над головой, ему нужна была опора. И впервые в жизни она у него появилась. Он мог слоняться по городу, один или с Элен, но чувствовал себя защищенным, потому что был кабачок Джозефа, тихая пристань, откуда он выходил, как бы заново родившись. Он никогда не напивался в «Дрозде»: так боялся, что его перестанут пускать. Едва назревала драка, он сам немедля вытряхивался. Не мог он и посягать на внимание Джозефа, когда того буквально рвали на части. Его дружба с Джозефом имела совершенно особую подоплеку, это его раздражало, но что тут можно было поделать? И он не часто посещал «Гнездо дрозда», надеясь наверняка обеспечить себе и теплый прием, и внимание Джозефа и, между прочим, напомнить о своей независимости. Это было поистине благо.
Лестер наконец-то распрощался со школой и работал шофером на грузовике завода фруктовых вод. Джозеф теперь почти не видел его. Он стал профессиональным спортсменом, спринтером, ездил на соревнования по всему округу. Иногда его подвозил автобус собаководов. Соревнования нередко устраивались неподалеку. Джозеф и Лестер оба радовались встрече; Джозеф даже заметил: если племянник несколько дней не заглядывает, то начинаешь скучать.
Кабачок закрывался в десять. Надо было вымести пол, вымыть стаканы. Бетти шла готовить ужин; появлялся Дуглас, отрывался минут на десять от письменного стола, чтобы помочь отцу сосчитать выручку. Строил аккуратные столбики, отдельно шестипенсовики, трехпенсовики, серебро, медь. Зная, что для сына это вклад в общий труд, Джозеф позволял ему помогать, хотя, как правило, не любил, чтобы кто-нибудь другой занимался деньгами. Это был странный, молчаливый подсчет, странный, потому что ни отец, ни сын не ощущали никакой тяги к деньгам как к таковым. Джозеф радовался, если дневная выручка оказывалась выше, чем неделю назад, но радовали его цифры, воплощавшие затраченный труд, символизирующие успех, а не деньги как таковые, не их материальная сущность. Колонки цифр в его маленьких синих приходных книжечках — ни дать ни взять записи дневника.
Чашка чая, бутерброды, Бетти за своим любимым журналом, Дуглас — длинные взлохмаченные пятерней волосы, лицо нервное, возбужденное; у матери такой измученный вид, что с уст его срывается едкое замечание, на которое следует не менее едкий ответ. Искра ссоры вспыхнула и погасла; чтобы успокоить мужчин, Бетти читает им колонку сплетен или интересное объявление. Во всех залах пивной темно, первая грязь смыта до завтрашней уборки. Во всех домах города окошки уже не светятся.
Ноги налились свинцом. Бетти внезапно бледнеет, сил нет шевельнуть пальцем. Джозеф держит в руке чашку чаю, читает роман, один-одинешенек в кругу семьи. Вот и все. И если эта новая территория выглядит ничуть не лучше любой другой пяди земли, больше он ничего поделать не может. Это его предел, его последнее «да» и последнее «нет» миру.
13
Бетти не хочется зажигать свет. Она сидит в комнате наверху, которую они называют то гостиной, то общей, но чаще всего просто «комната наверху»; съежилась калачиком на тахте, сумерничает, глядит на темные набухающие тучи за окном, как бы пытаясь силой своего желания сделать эту комнату наверху средоточием дома. Нижняя кухня, в сущности, проходной двор: они еще пьют чай, а уже идут знакомые повидать Джозефа, засиживаются; перед открытием все приходится со стола убирать, кухня не может быть ни душой дома, ни его центром. Она хочет, чтобы они опять были все вместе, как раньше. И тогда приходили знакомые, в недрах дома обитали жильцы, сводные братья; и все-таки у них была семья… В гостиной пианино, Дуглас когда-то играл на нем, ходил на уроки музыки, сдавал экзамен в музыкальном колледже Святой Троицы, получал грамоты (настоял, чтобы мать не вешала их в рамке на стену) и вдруг бросил. Ничем нельзя было его заставить. Сейчас не может даже сыграть последнюю модную песенку, хоть бы раз согласился поиграть на свадьбе (у них в «Дрозде» и свадьбы праздновались), бывает: компания хочет потанцевать, а тапера нет. Столько денег ухлопали зря, говорит Джозеф. Если честно — говорят оба.