Послеобеденное время. К чаю вернулись на ферму вместе с последним возом. Убрали сено на сеновал, накосили в последние дни прорву. Сели у сеновала пить чай из белых чашечек, которые принесла миссис Доусон. Это она придумала чаепитие на свежем воздухе и очень гордилась, хотя работники могли с таким же успехом поесть и в доме. Гарри скоро нашел предлог и помчался ловить Шилу. Они бегали по двору между службами, наконец он догнал ее и, прижав к белой стене амбара, поцеловал долгим, горячим, застившим свет поцелуем.
Джон наблюдал за их игрой. Сидит на корточках — привычка, оставшаяся от работы в шахте, курит короткую трубку, засосав черенок поглубже, уголок рта приоткрыт. Чуть попыхивает дымком. От трубки заметнее шрам, перекошенность в лице — знаки того давнего обвала, который вернул Джона в деревню. Он смотрел на детей, смотрел, и вспомнился ему далекий день: он ездил навестить деда, которого тоже звали Гарри: и вот утром они двое стоят в лощине между холмами и глядят на резвящихся в дальнем конце лощины зайцев. Он любил смотреть, как играют зверюшки, как кружат в небе без видимой цели ласточки, борются возле норы лисята; в том далеком утре — зайцы на лугу, рядом дед курит трубку, он первые дни на покое и держится важно, как церковный староста. У него, Джона, нет той представительности, хотя и он может позволить себе; курить трубку. Может позволить многое, что, по мнению деда, было привилегией богатых, но степенности деда он так и не сумел приобрести.
Джону скоро восемьдесят, но он помалкивает о своих годах. Боится, что Доусон его уволит; думает, если молчать о возрасте, другие подавно забудут. Но, конечно, все знали, сколько ему лет, многие восхищались: вот что значит человек старой закалки — семьдесят девять, а он все еще крепок и бодр. Джон терпеть не мог таких разговоров, не водил дружбы с деревенскими стариками, которые день-деньской сидели на лавке и пересчитывали годы, как старый маршал одержанные победы; эти древние старики чуть не в мумии обращены стараниями родни, которую волнует не столько старик, сколько число прожитых им лет: есть чем перед людьми выхвалиться.
Гарри уже сказал Джону, что расстается с фермой, и старик огорчился. Он первый стращал Гарри трудностями, но появление Гарри на ферме его очень обрадовало. Теперь он понимал, что радовался только из жалости к самому себе. Никто из детей не пошел по его стопам: Роберт где-то в Мидленде, работает механиком, Энн и Мэри вышли замуж и уехали, одна в городок на западном побережье, другая в Новую Зеландию, так что и от второго брака дети разлетелись кто куда. Он всегда жалел о Доналде: вот кто мог бы сменить отца, но его, смелого до безрассудства, унесла война.
Показалось было, что Гарри повторит его жизнь. Неважно, что Гарри не родной сын Джозефа: парнишка рос в семье чуть не с пеленок, а это главное. Джону было приятно слышать утром его велосипед. Гарри оставлял машину во дворе у деда, и они шли вместе на ферму. Джон спал теперь мало, просыпался до зари и слушал, как велосипед дребезжит по булыжнику. Он любил говорить с парнишкой, учил его крестьянской премудрости; им было хорошо вместе: Джон с удовольствием наставлял внука, Гарри с удовольствием слушал. Джон радовался, когда на ферме кричали: «Таллентайр» — и на зов откликался не только он. Старый Джон привязался к Гарри, как к сыну, и все же нашел в себе силы сказать, что одобряет решение внука уйти с фермы.
Потому что какая, теперь на ферме работа? Все делают машины, механизмы, электричество, ты уже не крестьянин, а механик. Он знал, почему Доусон все еще держит его на ферме: он умеет то, что молодые не могут, их никто этому не учил. За что бы он ни взялся, он все делает наилучшим образом, а молодые считают — и кое-как сойдет. Вот он и подчищает чужие грехи, ладно, пусть, в его годы и это неплохо. Теперь человек не знает земли, ее сокровенных тайн, кому нужны уменье, сноровка. Трактор может водить всякий дурак, а вот для пары коней одного гаечного ключа мало, нужно еще кое-что. Хотят из фермы сделать фабрику. Хотят и сделают.