В кабачке веселье в самом разгаре. В комнате для певцов Джек играет на аккордеоне, Ронни Грэм свистит «В монастырском саду». Одна женщина закинула ногу на ногу и крепко их сжала, выражая этим эмоции, порожденные заливистым свистом, и противодействуя мочевому пузырю: не хотелось идти сквозь строй мужчин, толпившихся в коридоре, ведущем во двор, где были уборные: вместо лагера можно капельку портвейна. Тысячу благодарностей. Так у вас прекрасно поют. «Будь я певчим дроздом» с присвистами прошу повторить.
Крепкие парни в спортивной комнате, невзирая на тесноту, мечут стрелки, только и слышен стук по мишени. Играют в Шанхай и напоследок в бычка. Один выигрывает: тук-тук-тук, стрелки ложатся все ближе к черному центру, перья торчат ровно. Пиво там разносит Дуглас.
В углу бара Дидо, точно огромная перевернутая на спину черепаха. Слабогорькое, если не возражаешь, слабогорькое. И здесь народу полно, как везде; чужак в углу — возможны неприятности, и Джозеф по спускает с него глаз.
На кухне в своем любимом углу сидит старый Джон и потягивает эль. Здорово, когда твой сын — хозяин кабачка. Джозеф всегда за ним хорошо ухаживает. На тахте сидят три толстухи из Дэлстона, затянутые в шелковые платья с глубоким декольте; грудь к груди, жирные как рождественские утки, у каждой рюмка джина и маленькая красная вишенка на палочке; они слушают, как поет и свистит Ронни, мурлычут вслед за ним слова песни, чтобы лучше запомнить, и все вместе в такт раскачиваются.
В эти четыре комнатки набилась сотня человек. Половые то и дело покрикивают, как носильщики: «Берегите спины! Осторожней, пожалуйста!» — и, прокладывая дорогу в толпе, на воздетых горе руках несут подносы, точно ковчеги завета.
Бетти и Джозеф в крошечном пространстве за стойкой обслуживают половых и тех, кто пьет в баре. Работают, как слаженный музыкальный ансамбль, как два жонглера: так ловко манипулируют бутылками, кружками, насосом, семейная труппа на сцене — интересно и трогательно. Без остановки один за другим заказы — Бетти уже не может справиться с длинным столбиком цифр; все подсчеты делает только Джозеф и крутится за стойкой с не меньшей быстротой, чем Бетти. На посторонний взгляд они кажутся идеально слаженной парой, но Джозеф все время чувствует под ее внешней приветливостью раздражение, подобное холодному течению под теплыми волнами. Пивная наводила на нее тоску, и, чтобы забыться, она работала до изнеможения. Джозеф думал, что она совсем его разлюбила, вся ушла в заботу о детях; эту свою любовь она не хотела делить ни с кем, даже с ним. Но его сокрушало ее лицедейство: с посетителями ласкова, с ним жестка; эти чувства чередовались в ней с быстротой кадров в киножурнале, Дуглас тоже мог быть таким. «Осторожнее, пожалуйста! Берегите спины!»
Лестер смотрел, как она одевается: натянула халатик и чуть покраснела, почувствовав на себе его взгляд, а всего минуту назад его руки ласкали все ее тело. Она прижала палец к губам и вышла из комнаты. Лестер сбросил одеяло и оглядел себя. Вытянутые расслабленные мускулы, белое тело, только шея и руки до локтя темные от загара точно следы колодок. В уме и душе Лестера борются между собой тяга к благопристойной жизни и животные инстинкты, которые, как он ощущал порой с горечью, порой с удовлетворением, были очень сильны в нем. Она была славная старуха. Не сетовала, не жаловалась. Из-за него ей многое приходилось терпеть: это его не касалось. Она ничего не требовала — не имела права. Рисковала из-за него. Ну что ж, это ее личное дело.
Придя к ней, сейчас же ложился в постель, а встав с постели, спешил домой. Дети уже давно спали. Он подтянул колени, пощупал мускулы икр. Эластичны, не дай бог станут жесткими. Еще сезон, и эта жизнь, эти люди, эта забытая богом дыра — все они только его и видели.
Гарри медленно катил на своем велосипеде, темно хоть глаз выколи, ночь полна знакомых звуков и шорохов. Шила приехала в Терстон одна, но обратно он проводил ее, настоял на своем, эта галантность была пышным бантом на подарке, который он только что получил, — целая охапка совсем новых чувств и ощущений. Они около часа целовались у ворот — сейчас он ехал, затаив дыхание, боясь потерять хотя бы крошечный цветок из этой охапки.
Прошедший день виделся таким огромным, что другим дням, казалось, не хватит места. Уборка покоса: глаза Шилы — как она смотрела на него с воза; украдкой сорванный поцелуй за конюшней; томление перед началом фильма, и сверх всего — словно вся его жизнь была ниточкой пороха, ведущей к пороховой бочке, — бесшумный взрыв каждого нерва, сотрясший воздух и вернувшийся ударной волной обратно.