Он соскочил с велосипеда и пошел, ведя его за руль, чтобы протянуть время, чтобы этого времени стало как можно больше.
Особенно старым Джон чувствовал себя по ночам. Тьма обволакивала его, и в настоящем он был не больше чем призрак. Повсюду вокруг себя, на проселках, на холмах и дальше у моря, он чуял этой субботней ночью раскованный бег юности: они не боятся потерять работу, не валятся с ног от усталости, у них есть деньги, досуг, воля, свобода выбора; сыновья его сыновей — они словно принадлежат чужому племени. Если бы только можно повернуть жизнь вспять.
До деревни его подвезла попутная машина, дальше он пошел пешком; шел медленно, запахнув поплотнее ворот, хотя было совсем тепло, сжимая и разжимая в карманах руки: пальцы совсем свело артритом, приходится все время шевелить ими; концертино давным-давно завернуто в тряпку и спрятано подальше в гардероб. Колени тоже начинают болеть, особенно когда поднимаешься в гору, а ведь было время, когда он, как олень, взбегал вверх по этому косогору после целого дня работы.
Им этого не понять. Иногда он пытался рассказать Гарри, как все было тогда, но всегда его повествование звучало или смешно, или трагично, а сам он выглядел клоуном или рабом: никогда не получалось правильно, никому не мог втолковать, что в прошлом не могло быть иначе, что в тяжелом труде вместе с болью и беспросветностью была и своя радость. Гарри, конечно, верил ему но понять этого не мог.
Да он и сам плохо понимал; иногда, всматриваясь в прошлое, видел самого себя: рубит уголь, грузит тележку; встречался взглядом с собой, ушедшим, и мотал головой: то, что ушло, и вправду непостижимо.
Джозеф понимал. Он мог понять. Сам начинал с крестьянского труда и всегда был труженик. А другие… они все живут хорошо… И это не удивительно. Перемены, перемены, лавина перемен обрушивается на него со страниц газет, экрана телевизора — и люди, конечно, должны перемениться.
Вышел на ровное место, его шаги только одни нарушают тишину; он идет еще медленнее, думает этой ночью об Эмили, первой жене, о своей любви. Им не понять; она всегда была в его памяти молодой, свежей; он опять был с ней, любил ее; но все губила плоть: его — плененная старостью, ее — обращенная в прах. А сам он оставался прежним. Так же гневался, испытывал те же радости, искал тех же наслаждений и, что самое странное, питал те же надежды; но в старости своей не мог никому сказать этого — справедливо сочтут дурнем, в старости своей должен был подавлять на выходе каждый импульс на окончании нерва, не дать ему прорваться сквозь морщины кожи, нельзя больше раскрывать себя перед людьми; плоть — темница, в которой замкнута его воля.
Боже мой, боже мой, выстукивают шаги; никогда не берег он свое тело, никогда не холил его; оно было его оружием в сражении, он одолевал им нужду, желания, иногда спотыкался, видел мало, но чувствовал вполне достаточно для одной жизни; и теперь оно медленно окостеневало: не надо сходить с ума, лучше замкнуться.
Взглянул на небо: четкий полумесяц на черно-синем небе. Сад весь в цвету сияет. Дверь в его дом, ключ от двери под камнем.
Дуглас считал удары часов, пробивающих полночь. Когда часы кончили бить, стал снова считать, сохраняя тон и ритм. Сколько раз стоял он на этой колокольне, дрожа от страха, что сторож сейчас поднимется и поймает его. У него голова кружилась и от высоты и от мысли, что можно ринуться вниз и, распластав руки, парить над городом, как птица, как коршун. Можно, если хватит отваги.
Он сидел на каменной ограде чьего-то сада на Сайкском шоссе за городом, отринув от себя все заботы, очарованный одиночеством, страшась, как бы случайный звук не нарушил его. И втайне призывая спасительный случай, который бы разрушил чары. Он решил пройти ночью три мили по шоссе, но свет полумесяца был так ярок, что получался обман: ведь эта прогулка — испытание храбрости, он хочет знать, сможет ли вынести одиночество, которое предстоит ему, и теперь понял: ему оно грозит гибелью. Но вот он опять спокоен, чувствует себя сильным, готов продолжать испытание, значит, можно на время воздержаться от унизительных укоров самому себе.
Он стоял не шелохнувшись у темного домика, закурил сигарету. Донеслись какие-то звуки снизу, из города, с которым он не может расстаться. Там знакомые лица, люди, которых он не может покинуть, говорил он себе, с которыми никогда не расстанется. Не слишком ли горячо убеждает себя? Плоть взрезана, и члены отомрут, если только не наложишь, коленопреклонясь, швы вдоль и поперек. Но дело сделано.