Он пытался вообразить исписанный лист бумаги, поддаться чарам и слов и сюжета, размотать спасательный трос, который вывел бы его целым и невредимым из этого царства лунных теней. Он видел свои заметки к роману, который хотел написать, но в этом покое они и вовсе казались нереальными. Однако мысль о писательстве — это уже нечто осязаемое, способное противостоять жуткой, непостижимой, отчаянной пустоте; ему вспомнилась где-то вычитанная строка: «Только чистый лист бумаги, нетронутый холст и молчащий инструмент могут верно откликнуться на современную жизнь», — и вот в эту минуту он по-настоящему понял эти слова, его захлестнуло многообразие и сложность мира, пронзил страх, что сковывающее голову и все растущее отчаяние, казалось, грозит безумием; это путь в никуда. Лучше попробовать «просто изображать природу»; зеркало в этом случае хоть и может быть залеплено грязью, но разбиться не разобьется. А так ли это?
Он подумал о родителях, они вкраплены в город, как рудоносная жила. Только ли благодаря им он получился тем, что есть? Если он станет таким хорошим, как хочет мать, он будет счастлив. Как легко некоторые всегда поступают правильно: вот Гарри — никогда не лжет, не держит камня за пазухой, никогда его недостатки не причиняют людям страдания; от этого не отмахнешься. Если не удастся стать таким хорошим, каким стремишься стать, — таким плохим, каким он может быть, он, во всяком случае, не будет. Слова «хороший», «плохой» время от времени возникали в памяти, как любимые в детстве уголки. Он не мог их забыть, иногда считал себя чуть не уродом из-за того, что не мог. Хорошее, плохое. Слова казались пустыми, он смеялся вместе с другими, когда слышал их. Они имели смысл, когда речь шла о поведении, целях, действиях, принципах. Но, может, все-таки они бессмысленны, когда касается мечты, воли, честолюбия; хотя нет, без нравственного идеала наверняка придешь к финишу с плачевным результатом.
Его мать сейчас сидит на низкой скамеечке у огня и потихоньку пьет чай. Ноги всунуты в шлепанцы только наполовину; даже эти старые мягкие шлепанцы слишком грубы для ее усталых саднящих ног. Сейчас, с расстояния, он жалеет, что никогда-то не мог решиться вымыть матери ноги.
— Идем спать?
— Что?
Он знает, что она слышала. Пропасть между ними так широка, их соединяет одна работа, но сколько это может продлиться?
— Не пора ли спать?
— Иди, если хочешь.
— Почему бы не пойти вместе? — старается говорить непринужденно.
— Допью чай и пойду.
— Допивай поскорее.
— Хватит, Джозеф, отстань.
Теперь так у них бывает часто. Он взглянул на нее, и от безнадежности у него потемнело в глазах. А ведь было время — они любили друг друга; теперь их чувства едва тлеют, вряд ли помогут и дети, у них своя жизнь, они их почти не видят, случайно встретят где-нибудь в городе. Терстон, пристанище и затвор, держит его как на привязи, взбадривает в нем последние крохи решимости — надо отсюда бежать.
Сейчас все его помыслы об одном — как бы отсюда вырваться: трава и впрямь зеленее по ту сторону городской стены. Пока они сидят так в этот глухой час перед полуночью, а весь город спит, кроме тех, кто трудится на фабрике в ночную смену, он взвешивает все «за» и «против», ткнется сюда, копнет там, расшатает одну опору, сделает засечку — готовится к той минуте, копятся силы для последнего рывка. Срок уже назначен — после отъезда Дугласа.
Почему это так, думал Джозеф (мысль эта доставляла боль, а он не мог с пей сладить), почему эта женщина, его любовь, его Бетти, кажется ему сейчас такой неприятной, уродливой и даже ненавистной?
16
На соревнованиях его гончая не вернулась, и он остался ждать. Он видел, как прибежали все собаки. Все, кроме одной. Шофер автобуса передал ему, что пора ехать: остальные больше не могут ждать. Судьи уложили свои вещички и уехали. Кросбриджский комитет разобрал палатку, погрузил на прицеп вместе с колышками и веревками, трактор все это увез. Кто-то предложил Джозефу подвезти его, но очень скоро любезность смочилась раздражением, Джозеф это заметил и уговорил приятеля возвращаться без него, а когда тот уехал, Джозефу стало как-то досадно.
Через полчаса он остался в поле совсем один, сумерки быстро сгущались. Он дунул в свисток и стал ждать — делать больше было нечего. Идти на поиски бессмысленно, он плохо знает холмы. Если собака запуталась в колючей проволоке и фермер ее заметил, он обязательно освободит ее и пустит опять по следу или принесет на место сбора.