— Боже, как я его люблю, — Герберт щурился от головной боли, — как же я скучаю по моему малышу!
Эти мысли вызвали у Герберта вязкую боль в левом виске. Он потёр лоб и висок и с трудом снова взглянул на Патрика. Сын мялся в нерешительности, словно собирался дать пощёчину, но никак не мог собраться с духом.
Герберт написал сыну стихотворение:
Герберт пододвинул мальчику подарок. Патрик неуверенно осмотрел коробку, из которой выглядывал трансформер; было видно, что игрушка ему понравилась. В век электроники Патрик очень любил осязаемые игрушки и мог подолгу разглядывать и ощупывать их в магазине, не решаясь остановить свой выбор на чём-то конкретном, — скорее, он получал удовольствие от самого процесса.
Патрик несмело отодвинул подарок и посмотрел на мать.
— Не смей ни в чём обвинять маму! — внезапно резко, не по-детски чётко произнёс сын. — Если ты посмеешь её обвинять, то я… я не знаю, что!.. тогда я вообще!.. Понятно? — продолжил он сумбурно. — Это я сам решил. Я не хочу, чтобы ты со мной виделся, и не звони мне. Никогда!
— Хорошо, не буду, — резко ответил Герберт, словно бы ждал этого демарша.
— Я не хочу с тобой…
— Я тоже не хочу, — добавил Герберт. Сначала его охватила непривычная злоба на сына, но потом он вдруг поперхнулся гамбургером и зарыдал. Продолжая жевать ненавистный фарш, Герберт застрочил пульками горьких слов.
— Не ожидал от вас такого предательства. Вышвырнули меня из своей жизни, ластиком стёрли! Что мне, помереть теперь? Исчезнуть?
— Ну, прости, не плачь! — испуганно произнёс Патрик и погладил своей совсем ещё детской ручонкой большую папину руку, беспомощно лежащую на грязном столе. Другой рукой Герберт, бросив гамбургер, интенсивно тёр глаза, как будто в них что-то попало. Патрик не помнил отца плачущим.
— Герберт, не надо так говорить, — вмешалась Эльза.
— Я сам решаю, как и что мне говорить! — взвился Герберт. Слёзы внезапно сменились едва приглушённой яростью. — Иди, погуляй!
Эльза приподнялась, но сразу передумала.
— Ты хочешь, чтобы я ушла? — притворно мягко спросила она Патрика. Тот на мгновенье задумался и пробормотал «нет». Эльза тут же села на место.
— Что я вам сделал? Я тридцать лет жил только для вас. А тебе, чем я досадил тебе? Разве я не любил тебя больше всех на свете? Не принял тебя на руки, когда ты родился? Не провёл бок о бок с тобой всю твою жизнь? Не баловал тебя? Не покупал всего, чего тебе хотелось?
Патрик задумался и упрямо повторил «нет».
— Что нет? Что я тебе сделал?
— Ты приводил в дом жить наркоманов и алкоголиков!
Герберту эта фраза, вырвавшаяся из детского ротика, показалась какой-то неестественной, вызубренной. Неужели Эльза дала мальцу подробные инструкции о том, как надо себя вести?
— Ну и зачем тогда надо было увлекаться христианством? — Герберт проигнорировал слова о женщине, ответив только на обвинение в открытии приюта в собственном доме. — Всё это прежде всего было инициативой твоей мамы. Мы должны были помогать тем, кто нуждается, и сейчас у нас дома живут несчастные. Мне выгнать их на улицу?
— А там всё ещё кто-то живёт? — вдруг с неподдельным интересом и уже вполне мирно спросил Патрик.
— Да, в твоей спальне живёт женщина с ребёнком, которой мы собирали деньги на кесарево сечение.
— Ой, она родила? — Патрик явно радовался, что разговор потихоньку поворачивал в примирительное русло.
— Да, — улыбнулся Герберт.
— И ты за всё платишь?
— Конечно! — соврал он, хотя давно уже не мог делать взносы по ипотеке, а сумма неоплаченных счетов за электричество достигла угрожающих размеров. По его расчётам, дом не успеют продать через публичные торги до весны и ещё не отключат свет — гуманное общество! Появился закон, согласно которому нельзя отключать электроэнергию до конца марта.
— Почему все твои дети тебя ненавидят? — вдруг дерзко спросил Патрик.
— Это надо спросить у мамы! Мама со мной развелась.
— Ты первый начал и ты ведь больше уже не священник! У тебя уже всё хорошо! — обиженно сказал Патрик.