Люди все были целы, но тоннель завалило снегом.
...Глубокой ночью мы, совсем выбившиеся из сил, снова прорывали тоннель. Чтобы не повторилось несчастье, я решил облегчить машины: залез в кузов первой трехтонки и стал выбрасывать груз. Мне помогали шоферы и бойцы. Потом мы привязали веревку к передней оси грузовика, шофер дал газ, и машина, буксуя и кряхтя, медленно поползла вперед. Пройдя тоннель, машина остановилась.
Я вернулся, поднял тяжелый мешок и понес его в кузов. Все последовали моему примеру. Когда первая машина была нагружена, мы разгрузили вторую и так же, на веревке, протащили ее через тоннель: Перетаскали мешки во вторую, разгрузили третью. За три часа перетащили через тоннель девять машин и устроили перекур.
Все тяжело дышали. При свете фар мы увидели, что наши лица расписаны копотью. Мы были похожи на чернокожих. Глядя друг на друга, расхохотались. Эхо загрохотало в ущелье.
— Ну, товарищи, смех смехом, а еще девять машин ждут нас в снегу.
И мы снова принялись за работу. Разгрузив машину, перетаскивали ее порожняком, нагружали, возвращались к следующей, разгружали, снова тащили... Два шофера почувствовали приступ горной болезни тутека: появилось сердцебиение, сильная головная боль. Мы уложили их в кузов, решив присматривать за ними, чтобы они не замерзли. Мороз и ветер стали прямо невыносимыми.
— А ну-ка разогреемся! — кричал я. — Все сюда! Берись за канат! Раз-два, дружно!
— Ра-зом взя-ли!
Машина подалась вперед и заскользила по снегу.
Через много часов все восемнадцать машин спускались с перевала. Прошел короткий зимний день. В предвечернем сумраке замелькали редкие огоньки. Перед нами было селение.
С какой радостью мы отогревались возле железной печки в похожей на пещеру конторе дорожного управления! Такие печки назывались в годы гражданской войны «буржуйками» и стояли во всех московских квартирах. Один из бойцов, фотограф-любитель, почти замерзший, почувствовал такую нежность к печке-«буржуйке», что чуть не сгорел. Еле мы его потушили.
В конторе было грязно и неуютно.
Никто не спал. Мы сидели в шапках и рукавицах на грубой скамье. Вдруг за стенами конторы послышался оглушительный крик и выстрелы.
«Басмачи? — подумал я, но сразу сообразил:
— Тьфу! Какие могут быть теперь басмачи?» Все же я схватился за кобуру.
В контору, задыхаясь, вбежал шофер Дубов:
— Товарищ командующий! Там... там...
Я выскочил на двор. Автомашины с зажженными фарами сгрудились на тесной площади. Лучи фар скользили по крышам домиков, занесенных снегом, по снежным скатам гор. Пылали факелы. Сирены отчаянно гудели.
Вдруг в воздух взвилось пламя и раздались неистовые крики.
— Что происходит? — крикнул я.
— Новый год справляем, товарищ командующий! Ивахин фейерверк пускает!
— Тьфу ты черт, до чего напугали!
Я увидел Ивахина. Этот озорной помощник шофера, набрав в рот бензина, брызнул на горящую бумагу. В воздухе сразу вспыхнул ослепительный огненный шар. Бойцы изо всех сил захлопали в ладоши и закричали «ура». А сирены гудели и гудели. Наконец на минуту все стихло.
Бойцы дружно крикнули:
— С Но-вым го-дом!
Откуда-то появилась гармоника. Кто-то заиграл «цыганочку». Дубов и Ивахин пошли, лихо притопывая, в пляс. «Цыганочка» сменилась «русской», а потом несколько плясунов лихо отплясывали под хор:
Ах вы, сени, мои сени,
Сени новые мои!
Даже мне, бывалому человеку, видавшему виды на своем веку, было трудно поверить, что пляшут и поют те же молодые ребята, которые всего час назад изнемогали, штурмуя один из высочайших перевалов в мире.
Заведующий базой растерянно стоял рядом со мной и вздыхал восторженно:
— Вот это ребята! С такими не пропадешь!
Заливалась гармошка, ревели сирены, доносились веселые крики:
— Ой, жги!
Мы с капитаном написали поздравление с Новым годом Семену Михайловичу Буденному. Он ведь любит смелые походы. Мы сообщили Семену Михайловичу, что через двенадцать дней, 12 января, хлеб в Мургаб будет доставлен. Мы были твердо уверены в этом. Невольно я вспомнил, как много лет назад Буденный был так же твердо уверен, что возьмет Воронеж.
И он действительно 24 октября взял Воронеж, а генерал Шкуро бежал, бросив бронепоезда и обозы.
Передали телеграмму радисту.
Нам уже не хотелось спать. Я вспоминал своих дочек, капитан — жену. Чуть-чуть стало грустно, но только чуть-чуть. Ведь многие родные и знакомые в эту ночь тоже вспоминают нас.