воскресенье, да еще когда взрослые малознакомые, не то, что на Басандайке.
‐ Я поеду! ‐ сказал Вася.‐ Сейчас ребята на речку пошли.
Этим летом Вася жил независимо. Он отказался и от поездки с матерью, и от
отцовского санатория. Мама с Элькой уехали на тот, а Вася остался сам по себе. Он еще
целиком зависел от родителей и должен был всякий раз выпрашивать даже пятнадцать
копеек на кино. Но внутренне он уже не нуждался в них, не тосковал, как прежде, если не
видел их в урочный час. Уже вовсю шел в душе необратимый процесс самоопределения.
‐ Привет, ‐ сказал Вася, ставя ногу на педаль.
‐ Приветик, ‐ отозвался папа.
Пронырнув мимо кола, Вася оглянулся и увидел отца в проеме между садовыми
зарослями, все еще смотревшего вслед, все еще наверное, не согласовавшего с тетей
Розой вопрос чем же дальше заняться.
На вечерней линейке рапорты принимал снова старший вожатый; Вася, как всегда, стоял позади него и с отвращением глядел, как рапортует Борька ‐ четкий‚ громогласный, красивый.
В лагере было местечко, особенно пригожее для тихих вечерних бесед. Поодаль от
палат, белеющих длинными низкими стенами на редколесном взгорке, и поодаль от
линейки, раздвинувшей деревья и оставившей на себе только ствол флагштока, стоял в
густой тени домик в одну комнату. Он был выдвинут сюда, поближе к реке, где кончалась
территория лагеря,‐ как передовой редут. К его дощатым побеленным известью стенам
приклонялась густая трава. В нем покоилось в почетном углу школьное знамя дружины, желто поблескивали горны на полке, висела на стене гитара, на земляном полу лежали
мячи
и учебные гранаты, напротив дверей бесприютно выставлялась складная походная
койка Гоши Дроня.
Здесь, на врытой в землю скамеечке, Вася вечерком, любил посидеть с Гошей, пока
вожатые укладывают спать свои отряды и еще не нагрянули сюда, чтобы с гитарой пойти
на берег. Вася досадовал, что они утаскивают Гошу, и удивлялся: «Когда они только
спят?»
И вот в один будний вечер посередине недели потрясенный Вася плелся за Гошей. За
эти дни он не успел ни помириться с Борькой, ни разругаться как следует, лишь молчал да
отворачивался при встрече с ним.
От реки шел темно‐оранжевый свет позднего заката, заполнял прогалы между
соснами, и на его фоне деревья были, как обугленные... И на его фоне вспоминалась
Борькина мать, бегущая по лагерю с носовым платком в руке. Узкая городская юбка
натягивалась вокруг сильных ног, связывала их, и казалось, что пуговицы на боковом
разрезе сейчас оторвутся и защелкают по песку. Она выдернула Борьку из толпы ребят, почти и ничего не сказала ему ‐ в два слова двинула губами,‐ но Борька медленно
побежал собирать вещи...
Вася с Гошей сели на скамеечку, спиной к закату. Глаза погрузились в темноту, ноги
опустились в теплую, щекочущую траву. Вася все видел взрослую сильную женщину, рвущую коленями юбку и плачущую, как девочка.
Гоша согнулся, поставив локти на колени, и долго тер ладонями лицо.
‐ Послушай, Василий, ‐ грустно спросил он, поднимая голову. ‐ Не замечал ты у Сахно
антисоветских высказываний?
Вася молчал, перебирая в памяти свои разговоры с Борькой.
‐Нет, ‐ сказал он, и Гоша, как по сигналу, опять опустил лицо в ладони.‐ Да какой он
там враг! Просто плохой товарищ!
Гоша ответил глухо, из‐за ладоней:
‐ Он‐то, конечно. Но если отец ‐ враг, то уж что‐то да внушал сыну. Думаешь, почему
он тебя скомпрометировал? Нет, вражеское воспитание все равно прорвется, Он выпрямился, слил свою белую майку со стеной, И лицо, белевшее на фоне
темноты, потемнело на белом фоне.
‐ Ай‐я‐яй! ‐ шепотом воскликнул он. ‐ Откуда их столько повалилось на нашу голову?
Только социализм построили, только жить по‐человечески стали! Чего им надо? Чего им
еще желалось? Ведь все люди такие, что самых вершин достигли. Слыхал о Тухачевском?
‐ Слышал.
‐ Ну, уж подняли его ‐ куда выше! Так нет же! Зачем тогда сам белых бил? Нет, не
пойму я их психологии. Зажрались, что ли? А, Василий?
‐ Зажрались, ‐ как эхо, ответил Вася.
Его вовсе не интересовала психология, он все думал о Борьке и с неприязнью к
самому себе ощущал, как сквозь жалость к нему пробивается мелкое торжество
отомщенности. А Гоше он так ответил потому, что показалось, будто для него это самое
убедительное объяснение: уж кто не зажрался на белом свете, так это Гоша.
‐ Маршалы судят маршалов! ‐ продолжал сокрушаться Гоша. ‐ Ворошилов делает
обвинительный доклад. В составе суда ‐ Буденный, Блюхер, Дыбенко, Шапошников. А на