Мы — группа из восьми людей, но мы не просто восемь человеческих существ. Мы — участники революционного движения, от которого зависит будущая судьба миллионов. Дело не просто в том, чтобы сохранить наши жизни. Если бы это было так, то мы пошли бы на запад, к «баррио»; мы даже стали бы искать врага, чтобы сдаться и получить пищу. Но мы не можем стремиться лишь к тому, чтобы только сохранить себе жизнь. Мы должны думать о том, чтобы жить и продолжать работать как революционеры. Но это еще не все, так как некоторые из нас несут более серьезные обязанности, чем другие. Мы могли бы отказаться от своей цели ради Нанай, ради Мединг и ее ребенка; но мы не вправе отказаться от нее и обречь на гибель кадровиков, которые нужны для борьбы. Мы будем продолжать поэтому идти своим путем; будем терпеть голод, трудности и лишения; будем ползти, если потребуется, на четвереньках к месту своего назначения и убьем, если это будет необходимо, всех недовольных и тех, кто навлекает на нас опасность; но мы вновь вольемся в ряды участников движения и, уцелев, вновь станем активными революционерами.
Вот какие мысли движут нами.
Во второй половине дня наталкиваемся на следы чьих-то нот и на остатки свежесрезанных ножом лиан. Мы замираем. Неужели враг выследил нас? На мгновение нас охватывает страшная паника, и мы хватаемся за оружие, за наши несчастные два ружья. Затем вглядываемся более пристально. Да ведь это наши собственные следы. Мы блуждали по кругу.
Стало быть, бесполезно бродить в дождь под серым, словно в насмешку, небом. Мы лишь напрасно изнуряем себя. Посовещавшись, решаем выбрать подходящее место и остановиться там, пока пройдет дождь, пока мы сумеем вновь найти дорогу. Выбираем ровное место на косогоре, близ ручья, над обрывом, где можно было бы укрыться в случае надобности, и воздвигаем там убежище из листьев «анахау». Мы голодаем уже третий день, очень ослабели, и работа эта отнимает у нас больше времени, чем обычно.
Мы ложимся здесь, в извечном лесу, и ждем…
68
Я никогда не верил утверждению, что в сознании тонущего человека проносится за один миг вся прожитая им жизнь. Даже здесь, когда мы, насквозь промокшие под дождем, медленно утопаем во мху и листве, я думаю не о прошлом. Мысли мои — о сегодняшнем дне и о тех людях, которые меня сейчас окружают в этом примитивном убежище из листьев.
Я отнюдь не выискиваю такие моменты в своей прошлой жизни в Америке, которые стали предпосылками моей настоящей деятельности. Я вовсе не задаюсь вопросом и Не пытаюсь критически осмыслить, почему я нахожусь здесь, в филиппинском лесу, с женой-филиппинкой, рядом с которой я лежу на земле в измазанной грязью одежде, считая это вполне логичным. Я не вижу ничего странного в том, что нахожусь здесь в одинаковых условиях с неграмотными крестьянами другой расы — со старухой, жизнь которой проходила на полях в уборке урожая, с забитой молодой женщиной, имеющей весьма слабое представление о жизни, с двумя братьями и юношей, вырвавшимися из-под угнетавшей их пяты с оружием и руках. Это чувство единства с угнетенными, преследуемыми, но неустрашимыми вошло в мою кровь.
Проходит двое суток, а мы все еще продолжаем лежать здесь. Дождь льет не переставая. Уже пять суток мы ничего не ели. Из листьев «анахау» делаем сосуды, кипятим в них воду и пьем ее. Это ослабляет боли в желудке. Время от времени встаем и ковыляем за дровами. Приходится подолгу стоять под дождем, пока заставишь себя нагнуться и подобрать сухую ветку.
Мои ступни распухли, покрылись порезами, испещрены множеством черных впившихся в кожу колючек. Молча лежим с Селией, прижавшись друг к другу. Мединг без конца пытается накормить своего младенца, но молока в груди нет; посиневшее дитя лежит неподвижно, с закрытыми глазами. Нанай стонет и ворочается во сне. Мужчины сидят, уставившись глазами в огонь, где синеватые языки пламени лижут сырые почерневшие сучья. Ночью — как днем; просыпаясь, я неизменно нахожу кого-нибудь, кто сидит, уставившись глазами в огонь.
К исходу второго дня Карлос встает и выходит. Пришла его очередь собирать дрова. Проходит некоторое время. Над возвышенностью начинают опускаться серовато-синие сумерки. Карлос не возвращается. Выглядываем из нашего убежища, но Карлоса нигде не видно. Его карабина нет на месте. Мы сразу же решаем, что он сбежал. Со злобой говорим о нем.
Вдруг в сумерках прямо над нами раздается гулкий выстрел, потом другой. В одно мгновение выбираемся из своего убежища и сползаем по крутому склону оврага, скользя и задыхаясь, к заросшему кустарником дну. Что это за выстрелы? Не наскочил ли Карлос на засаду? А быть может, он подавал сигналы врагу? От этой мысли у нас пересыхает в горле, и мы готовимся бежать из оврага.
Сверху кто-то кричит. Это Карлос! Не зазывает ли он нас в ловушку? Что такое он говорит? Он добыл кабана. Карлос подстрелил кабана! У нас есть теперь пища! Растерянно взбираемся обратно по склону оврага, стыдясь смотреть Карлосу в глаза. Он уходит с Феликсом в уже сгущающиеся сумерки, и оба возвращаются, неся кабана, привязанного лианами к жерди. Кабан небольшой, но мы бесконечно радуемся ему, усевшись у костра. Мы торжествуем!
Всю ночь напролет мы не спим, разрезаем кабана на куски, варим мясо и едим. Сначала мы поглощаем печенку, огромную, сочную, красную, полусырую, аппетитно сочащуюся печенку. Затем пьем бульон, сваренный в котелках, сплетенных из листьев «анахау», жирный, дымящийся бульон с плавающими в нем кусками мяса. Едим мясо, зажаренное и шипящее на вертеле, наполовину обгоревшее и полусырое внутри, но одинаково аппетитное для нас. После каждого проглоченного кусочка чувствуем, как возвращаются к нам силы. Всю ночь мы весело смеемся и разговариваем, разрезая мясо кабана маленьким перочинным ножиком, который к тому времени уже зазубрился.
Наутро дождь слегка моросит и видно, как несутся в небе облака. Мы заворачиваем все остатки кабаньего мяса в листья «анахау» и лианами привязываем к спинам. Лишь Селия настолько слаба, что не в состоянии ничего нести.
Мы разрушаем наше убежище, обломки сбрасываем в овраг, уничтожаем следы костра. Перевалив через возвышенность, идем к северу.
Где-то поблизости должна находиться река, обозначенная на карте, но, пробродив весь день и мучительно натрудив ноги, не находим никаких ее следов.
Под вечер мы неожиданно выходим на открытую сторону длинного обрывистого склона. Он покрыт папоротником, столь густым, что мы ступаем по нему, словно по сплошному ковру. Я поражен видом, открывшимся перед нами.
Вдали, перекатываясь к горизонту, подобно волнам огромного моря, высятся одна над другой гряды гор Сьерра-Мадре, серовато-синие в меркнущем свете дня, словно отливающие цветом пушечного металла штормовые океанские волны. Сверху скопления иссиня-серых облаков образуют такие же волны в небе, и если задрать голову, то трудно отличить, где земля и где небо. И чудится, будто первая же волна гор с ее зеленеющей пеной леса вздымается, надвигаясь прямо на нас. Я никогда до этого не ощущал столь остро свою затерянность и ничтожество в этой дикой местности. Меня охватывает ужасное чувство, что я сгину в этой бездне, которая поглотит меня, затону в этом море лесов и надвигающихся со всех сторон вершин. Это чувство овладевает мною с такой силой, что я с трудом пробираюсь через папоротник под надежный покров деревьев.
Нам предстоит поискать «анахау», чтобы соорудить себе убежище. Мы находим их поздно на одном из болотистых откосов. У нас нет выбора, и мы вынуждены расположиться здесь на ночлег, настлав несколько слоев папоротника на покрытый грязью грунт. Оказывается, нет больше спичек. Нельзя развести огонь и переварить мясо, чтобы оно не испортилось. Уже сейчас оно припахивает, но мы все равно едим его. Мы лежим так в темноте и сырости, вдыхая запах влажной растительности и прислушиваясь к гомону тянущих свою ночную песню лягушек. Впервые нас охватывает чувство отчаяния.
Утром, едва мы успеваем пройти не больше полукилометра, начинается дождь. Сильный, жестокий дождь, размывающий почву на склоне у нас под ногами и обдающий нас потоками воды. Я настолько исхудал, что с меня спадают брюки; наступаю на промокшие манжеты, спотыкаюсь и падаю. Какое странное зрелище мы представляем: шатающиеся, падающие то на спину, то лицом в грязь, изможденные, с ввалившимися глазами. Волосы и одежда Селии забрызганы грязью: ее маленький рот застыл в безмолвной решимости, а под глазами появились большие темные круги. Мединг идет, словно слепая, пристально глядя в одну точку, падая на колени, автоматически приподнимая своего младенца. Нанай, упав, не желает больше подниматься. Мы тащим ее за собой, понимая, что обходимся с нею жестоко, отказываясь остановиться ради нее, не разрешая ей спокойно лечь и умереть.