Бог дал нам жизнь, но если я буду гнить за решёткой в предвкушении смерти, то для чего я был рождён? Неужели Бог не в силах предвидеть судьбы и остановить рождение, узнав о муках и страданиях человеческой души. И вот оно – истина собственного утверждения. Бог создал людей, не смотря в их будущее. В любом случае каждый был бы по-своему несчастен, нельзя было оставлять только мирное небо над головами, ведь без зла не было бы добра. Везде есть золотая середина, к которой стремится каждый. Земной шар – это просто материя, а Бог – дух всего человечества, который создал мир золотой середины. И вот я, жалкое подобие человека, нахожусь в камере для убийц, насильников, воров. Сейчас я нахожусь на тёмной стороне - стороне неудачников, жалких отпрысков и ненавистных чудовищ. Единственное, что сейчас меня утешало, так это то, что мой разум остался при мне, и я могу рассуждать на все вышеуказанные темы. Возможно, что я говорю сам с собой от безрассудства, но главное не превратиться в животное, находясь среди мрачных клеток. Интересное сравнение одичавшего человека в клетке и цирковых пушистых работников-рабов. Должны также смирно сидеть и смириться с жизнью в заточении. Из любопытства я стал разглядывать коридор по сторонам и заметил, что я здесь сижу не один. Точнее говоря, лежу, и такой же безжизненный кусок валяется в соседней камере. Я видел чёткое очертание голой спины, из которой вот-вот вылетит весь позвоночник. Цвет волос я не мог определить из-за полумрака в камерах. Смотря на изодранные шрамы этой тускло-белой спины, можно было увидеть самого беса, что так драл это худое тело за неукоризненные грехи. Неужели человеку так приятно было убивать, воровать или вытворять похабные вещи, чтобы потом из него физически выбивали разум и подавляли человеческие чувства, делая из него гнилой кусок костей. О, какая жалость, и в тоже время страх проступили на моём лице. Неужели ко мне так же придёт бес и начнёт пороть за содеянное? Но что же я сделал-то? Если всё же случится что-то подобное, нужно будет уточнить у дьявола, что я сотворил.
Оглянувшись назад, я заметил маленькую решётку, которая выходила на улицу. По ней я определил, что был вечер. В любом случае это мне ничего толком не давало, ведь я даже не знал, как скоро меня освободят из этого угнетённого заключения. Я окликнул двоих надзирателей, которые по сей день бурно что-то обсуждали между собой. Они повернулись в мою сторону и с какой-то язвительной ухмылкой посмотрели друг на друга. Они подошли к моей камере, и эти шаги были такими тихими, что меня настораживала их секретность. Один из них так тихо начал мне что-то говорить, что я немного оказался в ступоре. Второй надзиратель тихо покашливал и после начал обсуждать со мной какую-то тему, опять же непонятным для моего слуха голосом. Неужели я так плохо слышу?! Что же со мною стало? Они резко развернулись и уверенно направились вглубь коридора. И всё же, прислушиваясь к их шагам, я понимал, что не слышу никаких звуков. Не хочу долго описывать то, что меня беспокоило и могу лишь сказать, что помимо двух надзирателей к моей камере подходил неизвестный мне молодой человек в кожаных туфлях и ещё один надзиратель, который просунул руку в мою решётку и резко щипал мою кожу везде, где только успеет схватиться. На тот момент я задумывался, а точно ли моё тело сейчас в тюрьме. Может это какая-то больница для душевнобольных?
За всю ночь я так ничего и не слышал. Мухи, которые так и летали над моим хрупким и тощим телом, не жужжали, хотя я отчётливо помню, что они должны издавать пускай малый, но ритмичный и хорошо слышный звук. Моя голова кружилась не от голода, который я совсем недавно ещё испытывал, а от страха, который поедает мой разум изнутри. Неужели я оглох? Или же мои уши с самого рождения не имели возможности слышать? Ах, как жаль, что мои мысли забиты вопросами, а ответы я никак не могу взять из своего чёртового подсознания. Спросив у надзирателей, кто я и что натворил, я в ответ получил неслышное мне объяснение. И что мне теперь было делать?! Неужели я останусь гнить в сырой камере, не зная причины заключения?! Смысла проклинать свою жизнь я уже не видел, ведь и так нахожусь в заточении. Я заметил, как в соседней камере наконец-то что-то оживилось. Хотя это тяжело назвать оживлением, когда человек с избитым, кровавым, порезанным телом пытается встать на колени, опираясь мозолистыми руками о толстую решётку. Я долго наблюдал за его телосложением, медленными, протяжными движениями его рук и бровями, которые показывали больше эмоций, чем всё тело в целом. Я осознал, что уже утро и поэтому дежурные камер приносили воды и хлеба. Заглянув в пространство клетки к моему соседу, я заметил, что к нему пришёл надзиратель и схватил заключённого за горло. Он не говорил ему ничего. Я понимал это по не движущимся губам. Мне стало достаточно жаль заключённого, так как на его месте я бы ударил тюремного живодёра, но тот совершенно не сопротивлялся и выглядел, как вялый овощ. После этой сцены надзиратель посмотрел на меня и с ухмылкой что-то сказал, но я вновь не услышал, и это было обиднее всего, хоть я и догадался, что никто не принесёт мне воды, в отличие от моего соседа. Я мучился от жары, которая палила солнечными лучами из уличной решётки, а также с жаждой, которая сушила всё моё тело. Днём я наконец услышал отчётливые звуки и шорохи в стороне улиц. Мой разум от радости чуть не взлетел на небеса. Я не глухой и вполне слышу уличную ходьбу, даже подслушал разговор двух барышень, что стояли напротив решётки. Они так бурно обсуждали помолвку их знакомой, что на мгновение мне показалось, что вот-вот и я буду стоять рядом с ними и тоже начну обсуждать игривыми фразами происходящие события.