Делегации заводов, учебных заведений, учреждений приглашали экипаж к себе. Группа загорелых мальчиков и девочек с красными галстуками атаковала Чкалова:
— Поедем в пионерский лагерь, дядя Валерий, у нас хорошо!
— Обязательно навестим вас, ребятки, дайте только сперва на завод съездить. А завтра — к вам, ладно?
— Нет, сегодня, сегодня!
— Ну хорошо, пусть будет, как вы хотите, — блестя глазами, сказал Чкалов и, будто извиняясь, тихо заметил Байдукову: — Не могу я, Егор, детишкам отказать…
Он ощущал в те дни радостный подъем, свойственный человеку, завершившему серьезную и сложную работу; чувство это знакомо ученому, который после многочисленных опасных опытов сделал наконец важное открытие; архитектору, увидевшему воплощение своего долголетнего творческого замысла; геологу, обнаружившему ценные залежи; токарю, положившему начало новому, передовому методу труда…
Взволнованно звучала на машиностроительном заводе его речь, обращенная к людям, чей труд Чкалов ценил больше всего на свете:
— Не для личной славы пошли мы в дальний перелет, а для того, чтобы родину нашу прославить… В такое время живем мы, друзья, когда каждый обязан все свои усилия, всю природную смекалку свою отдавать общему делу, чтобы ярче расцвела жизнь советского народа, наша с вами жизнь!.. Вот какие мысли согревали наши сердца, когда самолету грозило обледенение…
К Чкалову, спрыгнувшему с ящика, подошел немолодой рабочий, взял за руки, привлек к себе.
— Сыпок, да ты же… что надо!.. Великого геройства души человек! — прерывающимся голосом сказал он.
Сегодня «АНТ-25» стартует на запад. Беспокойство овладело мною: что, если Валерий Павлович раздумает и я в последнюю минуту получу отказ? Но нет: на аэродроме, окруженный провожающими, Чкалов заметил меня и шутливо погрозил:
— Почему не на месте? Скорее в кабину! Пойдешь за… второго пилота.
Не ожидая нового приглашения, «четвертый член экипажа», как назвал корреспондента Байдуков, быстро взобрался по стремянке.
— Чем я могу быть полезен в полете, Валерий Павлович?
— Не было печали — занятие ему придумывай! Примечай все, записывай…
Чкалов вскочил на складной стул, высунулся из люка кабины:
— Экипаж благодарит за помощь, дружбу, любовь!
Сверкнули трубы оркестров, накренились аэродромные здания, синеватая извилина Амура устремилась вниз.
Раскрыв свой «Дневник перелета», я сделал первую запись: «Хабаровск — Чита. Занял место второго пилота. Набираем третью тысячу метров. Путь до Москвы Чкалов поделил на четыре беспосадочных этапа. Нынче мы должны быть в Чите, завтра — в Красноярске, послезавтра — в Омске; оттуда — последний, самый длинный этап, больше четырнадцати летных часов. Погода резко изменилась: солнце исчезло, все вокруг помрачнело, машину поглотил густейший туман. Но не будет же он вечно, вот из Читы передают, что у них ясно, полная видимость».
Перед стартом Беляков заметил:
— В случае облачности нам придется пробивать ее только вверх. На пути к Чите — высокие сопки, отроги Хинганского хребта, слепой полет на малой высоте опасен.
— А почему не пойти над железной дорогой? — спросил я.
— Вы же ездили через сибирские тоннели, проложенные в горах, летали над ними. Представьте, идем мы в тумане над «железкой», и вдруг — гора! Мы же не успеем набрать высоту, чтобы перескочить через нее.
А туман ожидал нас сразу же за Хабаровском.
Я продолжал записывать: «В трех километрах от земли холодно не на шутку. На Хабаровском аэродроме мы обливались потом, но прошло полчаса, и меня бросает в дрожь. Мой летний костюм, прорезиненный плащ и легкие полуботинки больше подходят для утренней прогулки по южному городу. Поневоле завидуешь летчикам — у них свитеры, теплые комбинезоны, сапоги. Но делать нечего: назвался груздем — полезай в кузов… Изо рта вылетают струйки пара. Термометр показывает минус двенадцать. Печально гляжу на альтиметр: когда же кончится подъем, сколько еще продлится погоня за солнцем? Руки закоченели, писать не в состоянии…»
Беляков указал на рюкзак, висевший подле меня, и передал записку: «Выньте теплые носки». Я хотел подняться, но не хватило сил — тело словно удесятерилось в весе; поднял руку до уровня плеча и не смог удержать ее… Что со мной? Глянул на высотомер: пять тысяч метров! Дышать все труднее и труднее. «Кислородное голодание!» — мелькнула мысль. Я слышал о нем от летчиков, авиационных врачей, но не думал, что пребывание на большой высоте связано с такими мучительными ощущениями… Надо держаться, не киснуть, не слабеть! Попробовал дышать реже — худо, ох как худо!.. Пять тысяч пятьсот…