Когда отпуск закончился, Дракон уехал в Одессу, куда зашел его пароход. Матросы заметили, что их боцман стал подтянут, ходил в начищенных сапогах и чистой робе с помочами на пуговицах, заглядывал во все закоулки на пароходе, чтобы нигде не было непорядка. Он внес новое разумное предложение. Готовясь к очередному рейсу, приняли обязательство перевезти побольше железной руды, и боцман посоветовал не отягощать судно лишней водой, взять ее только для котлов и питья, мыться же можно водой из-за борта, ничего что нельзя мылить голову или стирать белье: в коротком рейсе это необязательно. Дальше он смазал заново все вертлюги, блоки, скобы и другие предметы в рангоуте, заставил матросов скрести ржавчину на стрелах и надстройках. Все было выкрашено и надраено. На стоянках также поскребли борта и прошлись по ним черной краской. Потом взяли свинцовый сурик и подновили оранжевую ватерлинию. Пароход стал будто с иголочки — словно только что сошел со стапеля, и все с удовольствием ходили по пароходу. Относительно женитьбы над боцманом подшучивали. Это было не обидно, а приятно. Многие матросы присутствовали у Дракона на свадьбе, и они говорили, что, мол, теперь надо, чтобы Клава родила сына.
Его не покидало приподнятое настроение, и в ожидании встречи он был весел до ребячества. Боцман проплавал всю зиму, и к лету, чтобы позабавить жену, постарался исказить себя до неузнаваемости. Он закупил пива и яиц, считая по два на пол-литровую порцию, также сливочного масла и потом все ежедневно принимал в одной комбинации. В результате он предстал перед женой гладким толстяком, у которого были пухлые щеки и заметное брюшко. К тому же надел узкие брюки с подтяжками. Поставив за дверью чемодан, он держался за подтяжки и, ожидая легкого шока от неожиданности, посмеивался. Но Клава не рассмеялась в ответ. Пожав плечами, она вопросительно пропустила его в комнату и снова оглядела.
«Дурацкая, конечно, затея», — подумал боцман и успокоился. Но жена отказалась бывать с ним на людях, пока ожирение у него не спадет. И потом она стала неохотно выходить с мужем. Посидит перед зеркалом и вдруг молча отцепит бусы, а он ждал, одетый в хороший пиджак и галстук, и она, вздохнув, говорила ему: «Лучше в другой раз. Голова трещит. Не обижайся. Сегодня давай не пойдем. И куда мы пойдем?.. Кино надоело, город надоел, а больше некуда. Все надоело».
— Чего ж тебе надоело? — спрашивал боцман улыбаясь. — Если меня полгода не было, а скоро я опять уйду, а тебе надоело?
— Не знаю. Надоело, — отвечала Клава.
— Скоро я уйду, — напоминал он.
— Уйдешь и придешь. Ваша такая работа. Ничего не поделаешь. Ведь все равно уйдешь.
— А если не уйду?.. Хочешь, чтобы не уходил?..
— Не знаю, — говорила Клава. — Может, хочу, а может, не хочу…
— Ну, ладно. Поцелуй тогда, чтобы я успокоился, — просил боцман. И она целовала его в лысину или в лоб, а ему хотелось, чтобы это было в губы, и губы были бы как кипяток, а жена бы прижалась.
Ему хотелось сделать для нее что-то особенное. Он был легок и не в силах был носить Клаву на руках, зато заплетал ей на ночь волосы, длинные, до самой поясницы, и коса выходила прекрасная, толщиной в запястье. Из плаваний он возил жене игрушки; куклы она любила. Радовалась она также красивым вещам, но это в ней держалось недолго. Клава оказалась склонной к длительной грусти и молчаливости. В том, что ее мучит, невозможно было разобраться, а она не говорила. Но она вздыхала в ответ и часто сидела перед сном у зеркала, не сводя глаз со своего отражения, иногда плакала. «Может быть, она уже беременная?» — подумал боцман и осторожно спросил у нее:
— Может, будет ребенок?
— Глупости! — ответила Клава, не скрывая раздражения. — Когда будет, значит, будет. А сейчас пока ничего не будет. Лучше спи. А я посижу и тоже лягу…