— Значит, староват я? — спросил капитан.
Начальник развел руками.
— Вот что, — сказал Семенов. — Сволочи вы…
Он вышел с почерневшим лицом, не взглянув на начальника, не закрыв за собой дверь, пошел по городу, не взяв определенного направления, ладони его сжимались в кулаки, подбородок выдался вперед, губы двигались. Вначале он ругался про себя, потому что если у него однажды и были от вина слезы, то это еще не значит, что он умел плакать, он плакать не умел, а ему хотелось.
Он шел быстро и зло ругался. Его энергия была энергией солдата, который, получив тяжелое ранение, еще некоторое время может рваться вперед. И он шептал: «Это еще не все. Было бы просто удивительно, если бы это было все. Я найду управу. Безусловно! Я буду жаловаться. Кому? Министру морского флота. Я вам покажу заседание со специалистами из Москвы! Вы у меня полетите вверх тормашками! Сначала лычки ваши полетят, а потом вы все полетите!» Но горячка начала иссякать. Он остановился с разгону, как перед препятствием, поглядел по сторонам и будто лишь сейчас узнал, что находится в городе, услышал звуки города и увидел, что опять стоит хорошая погода, поэтому все кругом нарядные и довольные. По дороге проехал автомобиль, нагруженный лесом. Прохожий нечаянно задел капитана и не извинился. Семенов посмотрел, куда ему идти, и пошел тихо, мышцы ног его ослабли, злости уже не было, а были страшная тоска и беспомощность. У него стала кружиться голова, к горлу подступила дурнота, слюна во рту сделалась густой и противной, лоб и спина покрылись испариной, кончики пальцев на руках похолодели. Он испугался, что может упасть посреди улицы, но кое-как добрался до дому, и не заметил Марса, и, вместо того чтобы поздороваться с тетей Лизой, которая его уже ждала, ухватился рукой за косяк, и, судорожно глотая, посмотрел тете Лизе прямо в глаза. «Батюшки!» — воскликнула она. «Ничего, — сказал он, стараясь улыбнуться. — Это сейчас пройдет». — «Старичок ты мой хороший!» — произнесла тетя Лиза испуганно, подхватила его под руки и привела к дивану, на который он лег в ботинках. «Дай лекарство», — сказал капитан. Пакетик с таблетками всегда лежал на столе. «Очень прошу тебя, никуда не звони, — сказал он, отворачиваясь к стене. — Я не хочу. Я уже чувствую себя неплохо. Посиди со мной».
Она его ни о чем не спросила. Чтобы женщина все сразу поняла, ей во многих случаях ничего спрашивать не нужно. Семенов сам сказал, закрыв глаза:
— Тетя Лиза, пироги мы твои все равно съедим. Мы будем вместе смотреть телевизор и грызть семечки. Ведь если рассуждать без обиды, — сказал он, — то они тоже правы. Дело надо сделать хорошо. Раз есть молодой капитан, зачем брать старого?
— Ты лучше просто лежи, — сказала тетя Лиза. — И ничего не говори.
Федосья Марковна
В одной деревне среднерусской полосы (назовем эту деревню Корягино) собрались как-то летом несколько старух и начали петь песни.
Они собрались в саду у Татьяны Тихоновны Кукушкиной, тоже пожилой крестьянки, сели за стол под многолетней тенистой вишней и для начала выпили по стопке водки и закусили. Муж Татьяны Тихоновны, дед Захар Петрович, поставив босые ноги на ступеньку, сидел на крыльце избы, к которой подступали вишневые деревья. Куря по старой привычке самосад вместо фабричных табачных изделий, он прилежно заменял сломанные зубья у деревянных грабель. Пение этих старух дед уже слышал много раз, а вина ни капли не пил. Рассказывали, правда, что, будучи помоложе, Захар Петрович, напротив, употреблял вино не в меру и однажды, когда явился домой сильно под хмельком и лег спать, Татьяна Тихоновна взяла и отхватила ему портняжными ножницами правый ус. Это якобы так потрясло старого гвардейца, участника империалистической войны и георгиевского кавалера, что дед только и произнес: «Дура». И сразу бросил пить. Впрочем, чего люди не наговорят шутки ради. Его супруга, загорелая, морщинистая, покрытая белым платком, стояла сейчас в некотором отдалении от стола, скрестив на груди руки и насмешливо посматривая на старух. Время от времени она их поощряла или прислуживала им, подкладывая из чугунка теплой картошки, нарезая в салат свежего влажного лука, укропа, помидоров и огурцов — все росло тут же, в огороде.
Стояла хорошая сухая погода («вёдро» — как благо-звучно выражаются старожилы русских деревень, во многом сохраняющие теплый исконный выговор). Была пора сенокоса, собственно, заключительный его период, когда одновременно заполняют силосные ямы, уминая в них траву гусеничными тракторами. Слышно было, как где-то в лугах трещали сенокосилки, покрикивали работники, внезапно напрягались грузовики, не без труда вывозившие готовое сено по зыбкому пойменному грунту. В небе, как будто подвыгоревшем от многодневного благоприятного жара, стояли на месте разрозненные кучевые облака, имевшие, впрочем, серую, «дождевую» подкраску. Вокруг стола, за которым обедали старухи, бродили нахальные инкубаторские куры; они вспархивали на лавки, даже на стол и, вспугнутые хозяйкой или гостями, кидались с очумелым кудахтаньем на землю. На стволе вишни, особенно в корявых ее расщелинах, было много загустевшего сока, похожего на засахарившийся пчелиный мед. Не очень крупные ягоды, свисавшие над столом, были уже совсем спелые, томные и сочные. Некоторые из них были поклеваны птицами, а другие неизвестно по какой причине завяли, сморщились.