— А так. За всякое.
— Виноватая, что ль, перед ним была?
— Виноватая.
— В чем провинилась-то?
— А дружбу тут с одним завела, — ответила мать, усмехаясь. — Дуры ведь мы, бабы. Как же нас не бить?..
— Разве дружить нельзя? — спросил Вениамин.
— Можно, — сказала она. — А замужним никак нельзя.
— Почему нельзя-то?
— Мужья потому что не разрешают.
— Теперь ведь нет у тебя мужа.
— Ох, и надоел ты мне, сынок! — сказала мать, сердясь. — Маленький, а такой въедливый! Ну, просто сил никаких нет!
О матери, между прочим, не всегда уважительно отзывались соседи. «Лахудра она, Нюрка-то Чикунова — больше никто!» — вот как иной раз они говорили. И Вениамин научился пресекать наговоры, дрался по этому поводу с ребятами, дерзил взрослым, но при этом замечал за матерью стремление где-то погулять вечерком, и еще больше не уважал отца, слыша о нем замечания такого рода: «Ушел бы другой давно».
Кажется, матери его многие женщины завидовали: ее красоте, какому-то величию, пренебрежению к злословию, способности быть хозяйкой своих поступков. Но, хотя в зависти своей они говорили всякое, никто не упрекнул мать в материнской безответственности: дети были чистенькие, ухожены и накормлены; да и сама она всегда опрятна. «Я ведь, Анька, очень даже хочу в мире и согласии с тобой проживать, — говорил, бывало, отец, глядя на нее, такую привлекательную, сам небритый, худой и, должно быть, сильно тоскующий. — Да оглупляешь ты меня, обманываешь». — «Ну раз не доверяешь мне, совсем уходи. Дети тоже не больно к тебе привязаны». — «Я вот стремлюсь доверять, да люди про тебя говорят. И уши у ребят меня беспокоят… А этого несмысленыша Веньку ты сама до ехидства ко мне довела».
— Гад он у нас? — однажды сказал Вениамин, но мать вдруг разозлилась и шлепнула ему но губам.
— Ты-то чего дерешься? — взревел мальчишка.
— Молод еще отца-то обзывать! Скулить перестань! А то я тебе еще сопли размажу!
Началась война, и семью эту, как многие другие, эвакуировали из родного города. Привезли ее в Григорьевск, поселили при военном госпитале, в бараке, и стала мать стирать солдатское белье, а Вениамин помогал ей по хозяйству и присматривал за маленькими. Отец теперь воевал и не знал, где они. Но перед отъездом на фронт он зашел прощаться. Солдатское обмундирование из-за несоответствия его росту и полноте сидело на отце кулем. «Вот, Анька, — сказал он, берясь обеими руками за ремень на гимнастерке, обозначая грудь и охорашиваясь. — Стало быть, на позиции еду. Недруга бить». — «Счастливо тебе, Кузьма, желаю, — отвечала мать серьезно и скромно, — чтоб не убили там в бою, не ранили». — «Спасибо на добром слове. Жалеешь, выходит, несмотря что обижал, прикасался?..» — «Жалею. А что прикасался… Ничего… Может, так и надо. Что за баба, если не битая?..» — «Ну, бывай, — попрощался отец. — Не поминай лихом, ежели, к примеру, застрелят. И вы, пацаны, прощайте. Венька, не ерепенься, давай руку. Развода мы с тобой, Нюшка, не оформили: вот что худо. Уж приеду когда с войны. А как застрелят меня там, и разводить будет некого. Оно тогда само разведется».
— Вот и не сказала ему, что буду дожидаться, — произнесла мать, когда он ушел.
— А чего его ждать-то?
— Эх, и дурень ты, сынок! Злой растешь, недружелюбный. Я, конечно, в этом виновата.
— Любила ты разве его?
— А как же?.. Как ты думаешь?.. — волнуясь, начала мать, тут же запнулась, побледнела и не договорила, видно, не знала, как договорить.
— Может, догнать его? — спросил Вениамин.
Но она глядела прямо перед собой и, наверное, не слышала сына. Губы у нее все заметнее вздрагивали.
— А мне его тоже дожидаться с войны?
Вместо ответа мать села на стул и заплакала.
В первое время было им на чужбине непривычно. К тому же не имели они теперь ничего, кроме мелкого скарба, привезенного с собой. Наскоро сделанный барак плохо держал тепло, и к осени маленькие начали болеть ангиной. Один братец был еще годовалый (не так давно Вениамин в отсутствие матери наивно предлагал ему свою грудь, но братец кривился и не брал), а девочке исполнилось всего три года. Мать трудилась с утра до вечера. Госпиталь находился рядом. Если посмотреть в окно, то взгляд как раз упирался в госпитальный двор, ограниченный зданием п-образной формы, которое до войны принадлежало техникуму. Во дворе стояла санитарная машина, поблизости была свалка. Из двери возле пожарной лестницы иногда выносили гробы, не украшенные для публичных процессий.
Соседи по бараку ходили друг к другу запросто, по неписаным законам тяжкого для всех времени. Ближайшим соседом Чикуновых был одинокий дед по имени Аркадий, кривой на один глаз, тоже эвакуированный; он уплотнил им к зиме рамы, прибив рейки по контуру проема. Мать его недолюбливала за длинный язык и привычку соваться не в свои дела. После работы она спешила домой. И хотя жилось худо, бедно, все же были вместе и радовались этому. Правда, Вениамин, мелкий себялюбец, начал ревновать мать, так как здесь, в Григорьевске, она часто говорила ему про отца.